Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - [178]
Пропел даже целую былину про Соловья Будимировича, и надолго остался в памяти былинный «зачин»:
Пел и лицом играл так, что видел я, «как выбегали-выгребали тридцать кораблей и как хорошо корабли изукрашены, хорошо корабли изнаряжены и как на беседочке сидельной сидит купав молодец[232] молодой Соловей сын Будимирович со своей государыней Ульяной Васильевной…»
Когда нечего было рассказывать и петь, то дедушка Гуляй вынул из-под койки зелёный солдатский сундучок, многообещающе подмигнул мне гулевым глазом и поднял крышку. Внутренняя сторона её была заклеена ярмарочной картиной: «Эй, ямщик Гаврилка, где моя бутылка». На ней изображен усатый барин в кибитке, а на облучке пьяный Гаврилка, правящий тройкой коней, пышущих огнём и дымом.
В сундуке много было всяких вещей. Дедушка показал мне двадцатипятирублевую бумажку с обожжёнными краями.
— Это они, — кивнул на мертвенно лежащего Дениса Петровича, — сигару когда-то прикуривали… А это мои манжетки и манишка… Будучи главным приказчиком, я носил их… Щёголем был!.. Пачка счетов хозяина моего… Гляди, какие большие тыщи сжигал он в «Яре» и «Славянском базаре»… А это вот визитная карточка: «Коммерции советник Денис Петрович Овсянников»… Гляди, с золотыми обрезами!..
Долго смотрел на эту карточку и сказал:
— Время пролетело, слава прожита!
Что-то ещё хотел он показать, но на него прикрикнул Денис Петрович:
— Опять за свою переборку? Закрой сундук, старый дурак! Никакого вскреса[233] от тебя не вижу. Днём и ночью только и ворошишь своё барахло.
— Эх, хозяин, хозяин, — жалостливо прошептал дедушка Гуляй, — вся Москва наша в этом сундучке… Вспомнить хочется…
Гуляй поднялся с пола, утёр рукавом слезу, подбоченился, щёлкнул пальцами, по-молодецки ухнул и неожиданно пустился в пляс, запев песню с деревенским завизгом:
И вдруг в середину песни ворвался такой страшный взрыд, которого я никогда ещё не слышал:
— Помираю!
На койке метался Денис Петрович. Дедушка Гуляй почему-то не бросился к нему на помощь, а продолжал стоять в позе плясуна, только рот его раскрылся и красное лицо словно инеем покрылось…
— Священника, — подземным, уходящим в глубину голосом охнул Денис Петрович, разрывая руками рубашку на груди, — показался медный крестьянский крест.
Дедушка Гуляй упал на пол. Он ползком задвигался к постели умирающего. Я побежал за священником. Когда мы пришли, то бывший московский миллионер уже отходил, не дождавшись причастия. Дедушка Гуляй вынимал из сундука смертную одежду.
Священник запел канон «на исход души» — «Яко по суху пешешествовав Израиль, по бездне стопами…» Читались смертные слова: «Нощь смертная мя постиже неготована…»
Я смотрел на глиняную кружку, из которой Денис Петрович прихлёбывал чай.
Священник сложил крестом руки умирающего и перекрестил его. По завечеревшей крыше ходили воробьи. Один из них заглянул в окно и чирикнул.
…Похоронили Дениса Петровича на кладбище бедняков и бездомников, под еловым крестом. Руками дедушки Гуляя была прибита к кресту оправленная в стекло визитная карточка с золотым обрезом:
«Коммерции советник Денис Петрович Овсянников».
Иллюстрации
Комментарии
В книгу включены разноплановые и порою разнящиеся по достоинствам художественные произведения эмигрантов «первой волны», посвящённые Москве и москвичам. Как и в двухтомнике, увидевшем свет в 2003 году, за основу расположения текстов принят, условно выражаясь, «исторический» принцип: повести, рассказы и т. д. выстроены в пределах книжного пространства в соответствии с хронологией описываемых в этих произведениях событий. Иными словами, в настоящем издании «сумма» литературных сюжетов («гипертекст») являет собою некоторую последовательную литературную версию истории первопрестольной и её обитателей — истории, безусловно, фрагментарной и не всегда совпадающей с реальной (антиномия «текста» и «реальности» — вообще одна из наиболее актуальных и спорных проблем нашего времени), но, тем не менее, впечатляющей.
Археографические принципы публикации эмигрантского наследия до сих пор не разработаны на теоретическом уровне. Сложностей здесь немало. Например, последняя прижизненная публикация произведения изгнанника вовсе не обязательно была его последней творческой волей: многие сочинения эмигрантов перепечатывались в Зарубежной России без согласия и ведома авторов. Дополнительные проблемы возникают и в связи с тем, что ряд эмигрантских архивов доныне недоступен российским исследователям, которые не в состоянии проследить историю создания того или иного текста. Исходя из сказанного, составитель в данной книге (не претендующей на «академизм») избрал следующий — по-видимому, небесспорный — путь.
