Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - [146]
В спальне, в полусвете опущенных штор, сквозит солнце и зелёный туман берез. В шёлковом белом чепце лежит на высоких перинах барыня Надежда Осиповна. Чуть залегли щеки, горят румянцем. Без сил пали по одеялу желтоватые руки.
— Устала, мой ангел?.. Брат поздравить пришёл.
Надежда Осиповна повела бровью, пожевала горячими губами:
— Благодарю… Мне бы его посмотреть, мальчика… Мальчика принесите.
На жёлтой подушке, в кружевах, несла его в барскую спальню нянюшка, а за нянюшкой шли Гаша, Дарья, кучер Антроп в плисовом камзоле, дворецкий Кир, старец белоголовый, ветхий и строгий, в гродетуровом кафтане[177] старинного покроя, казачок Петька, повар Андрон, тучный и всегда грустный, да ещё девка Фенька, кволая[178] Нюша, да ещё старушки, Бог весть их имена, что с позадворья, — весь дом…
Шли они по залу, по самой солнечной дорожке, чинные и суровые, и все жмурились от солнца. Петька подсмаркивал носом, покуда Кир не дал ему щелчка. Петька от внезапности открыл рот, да так с открытым ртом и остался…
Нянюшка вошла в спальню, а все другие, точно их качнуло волной, кинули руки до полу в низком поклоне и загудели недружно:
— Здравствуйте, матушка-барыня…
— Подите, подите, — едва помахала на них рукой Надежда Осиповна. — Мальчик где?
Нянюшка, поджав запалые губы, поднесла к постели жёлтую подушку. Там шевелилось, выказывало ручки и ножки что-то тёмное, сморщенное.
Надежду Осиповну под локотки приподняли с перин, и увидела она на жёлтом шёлке маленькое тёмное тельце, тёмную крошечную головку со старческой гримаской, нос приплюснут, волос курчавый и тусклый, с рыжинкой, как войлок.
— Боже мой, арапчонок! — вскрикнула Надежда Осиповна. — Унесите его, фу, какой дурной арапчонок.
И отвернулась к стене, закусила было губу, но заплакала обиженно.
— Арапчонка родила — на всю Москву стыд… Арапчонок…
Сергей Львович смеялся, Василий Львович утешал:
— Хотя бы и арапчонок. В деда пошёл, в Аннибала[179].
А в детском покое, где теснится у окон нежная зелень берёз, за тафтяным пологом, сквозящим солнцем, что-то поскрипывает, шевелится. И нянюшка ворчит:
— Арапчонок… Кровинку свою таким словом обозвать… Не арапчонок он, а дворянский сын Пушкин.
И чуть скрипнет, чуть пошевелится за пологом, толкнёт нянюшка зыбку[180] тощей рукой и уже поёт тоненько и привычно, как будто пела «дворянскому сыну Пушкину» всегда:
Кровельщик
Когда Наполеон возвращался после кавалерийского смотра в Кремле, копыта чавкали в лужах, а московские пустыри дымились оттепелью.
Таял нечаянный и ранний московский снег.
У Благовещенского собора стояла толпа солдат, все смотрели вверх, на золочёный купол. Зеленоватое вечернее небо в тусклом дыме оттепели огромно светилось над площадью.
Инженерный офицер доложил императору, что с собора снимают крест, который, по слухам, из литого золота, что вокруг собора думали ставить леса, но квартальный комиссар привёл одного обывателя, русского кровельщика. Русский кровельщик брался снять крест без лесов, из слухового окна колокольни, опоясав себя канатом.
Кровельщик, приведённый комиссаром, был молодой мещанин в синем кафтане, стриженный в скобку и с русой бородкой. Его тонкое лицо испуганно подёргивалось. Он мял в руках картуз, кланялся и озирался на офицеров и сапёр.
— Хреста отчего, — говорил мещанин, — Хреста снять можно… Лемонтра или надобность, починка ежели, можно снять…
Когда император придержал у толпы коня, кровельщик уже принялся за свою работу: высоко в зеленоватом небе к золочёному куполу Благовещения как бы по чёрной нитке взбирался чёрный мураш, крошечный человечек. Было видно, как человечек подрыгивает ногами, вот сползает вниз, вот лезет снова.
Он закинул верёвку из слухового окна на светящийся крест Благовещения, повис, и верёвка выгнулась под тяжестью его тела.
Человек раскачивался и бил ногами по воздуху, его тело толкалось о бок купола, он обхватил его рукой, припал и стал обходить купол, сметая на площадь снег. В толпе прошёл одобрительный гул.
Инженерный офицер сказал императору, что смелость русского мастера достойна награды.
Император взглянул на офицера с насмешливым раздражением:
— Вы сказали, он русский?
— Русский, Ваше Величество.
— Он согласился снять крест? Таким лучшая награда — расстрел… Расстрелять его!
Император сильно дал шпоры, поскакал.
Инженерный офицер, оробев, поднял руку к киверу и, моргая, долго смотрел на колыхавшуюся кавалькаду свиты…
Кровельщик подошёл к толпе сапёр, тяжело дыша, сам потный, картуз за поясом, дымятся стриженные в скобку волосы, с впалой щеки содрана кожа, и сочится кровь в русой бородке.
Солдаты его же кушаком связали ему за спину руки. Тонкий нос кровельщика был орошён капельками пота, плечи синего кафтана дымились.
Кровельщик не понимал, зачем ему вяжут руки, но давался, переступал с ноги на ногу и скашливал.
Солдаты толкнули его в спину, чтобы шёл. Он ступил шаг, что-то понял, стал, озираясь:
— А теперя куда ж меня повядут? А пошто мне руки вязать, колодник[181] я, али што?
Ему никто не ответил, да никто и не понимал мычаний русского.
Солдат, шедший сзади, ткнул его в спину ножнами тесака, чтобы поторопился.
