Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - [145]

Ящики скрипят. Обдаёт домашним духом пересыпанных мехов, скатанных скатертей, мятными приправами, настоями, вишнёвками, сушёными о запрошлый год яблоками…

— Никак сверху кличут, — вспрянула Гаша. — Барыня воет…

Стрелой метнулась девка на антресоли. А нянюшка всё шепчет, всё крестится, кряхтя над тяжёлыми комодами.

— А куда барин сокрылся? Туточки в креслах сидел, а и нет. Куды побег… Серёженька… Батюшка, Сергей Львович[168]…

По чуланцам, переходам шныряет старушка, ищет барина Сергея Львовича.

В круглой зальце, у самого зеркала выхватила её из тьмы молния. Морщинистая, бледная, в белой пелеринке, круглые глаза без ресниц, как у птицы, а сухонькие пальцы согнуты на груди для креста…

Гаша стремглав пронеслась мимо.

— Нянюшка, уже, уже. Дохтур младенчика вынес, живого.

И не то Гаша смеётся, не то в стёкла дождь плещет.

— Слава Те, Господи. А барин наш где, батюшка Сергей Львович?

А барин Сергей Львович стоит на дворе, на ступеньках, без шляпы. Стучит по перилам крупный дождь.

За полночь прошумел внезапный ветер в сиренях, закачало тени дерев на бульварах, и редкие капли застучали по заборам, по крышам, всё шумней, всё шумней. Точно отсырев, мигала молния, и приглох, откатился гром, жидко дребезжа где-то далече в дружном шуме свежего ливня.

За тёмным садом пробегают ещё голубые зарева, и тогда страшно светится лицо Сергея Львовича и зыбится его тень на стеклянных дверях. Помято, сбито кружевное жабо, расстегнут серый фрак. По лысому лбу постукивают холодные капли. Он, не понимая, слизывает их с губ.

— Батюшка-барин, да куда вы убёгли, ножки промочите, чай, дождь полетел…

— Няня, ты, — озирается барин, — а Надежда Осиповна[169], Надя как… Она кричит?

— А и нет, вот и не столички. Вовсе оправилась… Родила.

— Родила, — не думая, слизнув каплю с носа, ступил к дверям и вдруг, закрыв руками лицо, зарыдал, всхлипывая шумно, по-детски.

И точно ребёнка, легонько подталкивая в спину, уводила его в комнаты няня.

— Ишь, без шапки убёг… Почивать ступай, не беспокой ты себя.

Зазвенела стеклянная дверь. Дождь смутным шумом ворвался в сенцы, брызнул прохладой…

Будошник, тот самый, что спрятался от грозы, сдвинув на затылок треуголку, высунул голову, подставив воде и ветру морщинистое лицо.

Ночь посерела, стала водянистой, мутной. Кругом шепталось, шумело. Капли шлёпали о мостовую, как лёгкие, мокрые шажки бесчисленных прохожих…

А наутро умытая Москва играла, горела на солнце, в тумане тёплых рос, громадной горкой влажных самоцветов, вспыхивая рубинами, изумрудами…

Золотыми полыми шарами плавал звон к ранней[170]. Над самым Кремлём, в нежном, чуть зеленоватом небе, над блистающими куполами, кудрявыми белыми птахами стоят крошечные утренние облака.

У гауптвахты, мимо полосатых столбов, гремя барабанами, прошагали солдаты. Все высоко подымают ногу, как цапли, у всех гамаши[171] до колен. Сияют белые ремни на синих кафтанах, лица красные, как из бани, букли белые, медные каски широко плещут солнцем. Пронесли медный блеск, барабанный гул…

Чиркая мокрыми колёсами, кренясь в грязи, проплыла у Иверской карета. Гайдук[172] верхом на пристяжной, треуголка поперёк лба, размахивает бичом, а долгие ноги, как жерди, волочатся с коня, и жижей, лепёхами обрызганы чулки…

В зеркальных стёклах кареты дрожь солнца, отражение луж, вывесок, бородатых мужиков, картузов, красных платков, гречевиков.

Над сияющими лужами дымит розоватыми столбами пар.

От Иверской карета доплыла на Немецкую улицу. Барин в коричневом фраке, полный и круглый, проворно выпрыгнул на мокрые мостки.

Зальца залита солнцем. Дрожит свет на золотых рамах, косыми дорогами сечёт воздух, горит на красных спинках диванов.

Девка Гаша визгнула, всплеснула руками, дико шарахнулась от круглого барина:

— Василий Львович[173] приехали!

Тот махнул на неё треуголкой.

— Шш-шш… Что с девой сталось?

А ему кланяется няня в белой пелеринке, светлая, чинная.

— Радость у нас. Бог мальчика принёс.

— Вот такой махонький младенчик, — визжит Гаша, попрыгивает, косица трясётся, показывает на пальцах младенца не больше вершка.

Вышел в зало Сергей Львович, бледный, лицо помятое, светлый кок на лбу спутан.

— Здравствуй, Василий.

— Ну, поздравляю, брат… Сказывал тебе, всё будет благополучно.

— Ах, я намучился. Ночь без сна.

— И я не спал. Сочинял, брат… К Наде дозволено?

— Прошу.

Братья идут мимо окон, под руку.

— Славный день, весёлый день, — говорит коричневый барин. У него подмигивают чуть выпуклые глаза. — По ночи сочинял, а утром «Ведомости» пришли… Старик-то наш, Суворов[174]… Италию освободил от мерзостного якобицкого колпака… Смотри, милый друг, вчерашние «Ведомости» пишут: российскими войсками Милан взят… Да где они у меня?.. — Порылся в заднем кармане, коричневый фрак наморщился на спине. — Фельдмаршал сам пишет в реляции своей: при вступлении моём в столицу Пьемонта[175] я с радостью увидел общий восторг жителей, освободившихся от бремени тяготевшего над ними притеснения. Ныне спокойствие, согласие и порядок в целом Пьемонте…

— Да, да, слава Богу, — улыбнулся Сергей Львович. — А какое имя мальчишке моему дать?

— Я про Италию, ты про святцы. Назови его Александром во славу побед Российских