Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - [137]

И если представить ту Москву, видится тусклый и дымный день оттепели, когда по стенам древних соборов течёт тёмная сырость, когда купола мокрых церквей с лохматыми галками на крестах меркнут в небе грудами меди.

Странные люди, обритые и с косицами, в зелёных кафтанах с красными отворотами и в шёлковых чулках, обрызганных грязью, встречаются в кривых улицах с бородатыми мужиками, похожими в своих охабнях на дымных медведей.

И те и другие русские, но какое противоречие между буклями одних и бородами других, между багровогрозной стеной Кремля, повисшей в тумане, и той золотой каретой с лепными гирляндами у гранёных стёкол, которая тащится цугом по грязному снегу горбатым переулком к вечерне.

Белоглазые слепцы гнусавят на паперти стих о Лазаре. Плосконосый калмычок в архалуке откинет бархатные ступеньки у дверцы кареты, и среди расступившихся рабов и рабынь пройдёт к вечерне пудреная московская госпожа в робронах[162], невероятное видение Версаля.

Невероятным сном о Версале, зловещим наваждением кажется вся Санкт-Петербургская империя на Сивцевых Вражках и в Кривоколенных переулках старой Москвы.

* * *

Но странно сочетаются с дикой и тёмной Москвой, с её полутатарскими Балчугами и грязями два неразгаданных слова: Роза и Крест.

В такой Москве кажутся невозможными её розенкрейцеры, ее Рыцари Иерусалима, «верховные предстоятели теоретической степени Соломоновых наук в России».

Впрочем, так же невозможен и Санкт-Петербург, восставший из болот, невозможно и преображение грузной Московии в стремительную империю Петра. Нельзя бы было тому и поверить, если бы не было так.

Как видно, не только зловещим маскарадом Европы, нагромождением противоречий, толпой ряженых была Петровская Москва. Иначе не разгорелись бы в ней сокровенные Роза и Крест.

* * *

Есть предание, что сам Пётр Первый был посвящён в вольные каменщики, «франкмасоны», еще в 1697 году в Амстердаме, в английской ложе.

Если и неверно предание, то нетрудно заметить, что вскоре же вся молодая империя Петра стала как бы одной громадной «франкмасонской ложей».

Её фельдмаршалы, назовём хотя бы имена Репнина, Чернышёва, наконец Суворова, её министры, все её верхи, знать вместе с париками и кафтанами переняли из Европы и «франкмасонство». И в 1787 году в России действовало уже 115 лож вольных каменщиков.

Но, может быть, это было только варварским подражанием Европе? Недаром же Иван Перфильевич Елагин, высокий вельможа Екатерины Второй и одновременно «провинциальный всего Российского масонского общества Великий Мастер», вспоминая в своей откровенной записке «о Боголюбии и Богомудрии, или Науке Свободных Каменщиков», начальное российское «франкмасонство», признается, что «токмо та и есть истина, что ни я, ни начальники лож иного таинства не знали, как разве со степенным видом в открытой ложе шутить и при торжественной вечере, за трапезой, несогласным воплем непонятные реветь песни и на счёт ближнего хорошим упиваться вином, да начатое Минерве служение окончится празднеством Бахуса».

Уже известный нам Новиков, вступивший в ложу «Астрея» в 1775 году, записывает о «франкмасонах»: «Находясь на распутье между вольтерьянством и религией, не имея точки опоры для душевного спокойства, попал я в общество масонов», и повторяет слово в слово Елагина: «В собраниях почти играли масонством, как игрушкой, ужинали и веселились».

Но как Елагин после всех насмешек над каменщиками внезапно признаётся, что ему «открылось неизменного Слова или Первенца Сына Божьего Воплощение, страдание, Живоносного Креста таинства, воскресение, вознесение», так и Новиков говорит, что «первым моим Учителем был Бог».

Может быть, сказались века нерушимого московского благочестия, византийской созерцательности, раскольничьей иступленности духа о Боге и об Его правде и чуде в мире, но вольное каменщество как-то сочеталось с православием старинной России и превратилось там в глубочайшее движение даже в откровении тайников русского духа.

Недаром митрополит Платон Московский, которому в 1786 году было поручено «испытание в вере» того же Новикова, ответил императрице: «Молю Всещедрого Бога, чтобы не токмо в словесной пастве Богом и Тобой, Всемилостивейшая Государыня, мне вверенной, но и во всём мире были христиане таковы, как Новиков». Не без оснований также известный немецкий мистик Иоанн Христоф фон Вельнер, «посвящённый» в 1776 году «в таинства розенкрейцеров» и через пять лет посвятивший в них московских «франкмасонов», изучал обряды православия, почитая их, по свидетельству Лонгинова[163], «сходными с масонством и надеясь найти в них сокрытую истину».

Старинные каменщики России, по-видимому, искали «внутренней церкви Бога Живаго», о которой розенкрейцер Ив. Лопухин говорит так в своём «Духовном Рыцаре»: «Непрестанно творится и растёт тело таинственного человечества Христа, коего члены суть люди, одушевлённые новым законом любви. А когда распространится всяческое, будет Бог во всех».

Так екатерининские «франкмасоны» были связаны глубочайшими токами с православием и, во всяком случае, они были творящей движущей душой Петровой империи — от фельдмаршалов до пехотных офицеров в далёких провинциальных гарнизонах, от Петербурга и Москвы до самого Иркутска, где тоже тогда была каменщицкая ложа, как в Архангельске и Владимире, Орле и Могилёве, Кременчуге, Казани и Харькове…