Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - [136]

— Ну, хлебца.

— Не смею.

— Ну, мало сухариков.

— Не смею.

— Ну, принеси мне яблочко или огурчиков.

— Не смею.

Пожилой черноволосый стрелец утирал руками кафтана лицо: бежали непрошеные слёзы.

— Добро, чадо, — сказала ласково и грустно боярыня. — Благословен Бог наш, изволивый тако… Если не можно тебе это, то прошу тебя, сотвори последнюю любовь: убогое тело моё покройте рогожкой и положите меня подле сестры, неразлучно… Вот хочет Господь взять меня от этой жизни, не подобает, чтобы тело в нечистой одежде легло в недрах своея матери-земли… Вымой мне грязную сорочку.

Стрелец огляделся, скрыл малое платно боярыни под красным кафтаном. Он отнёс на реку её малое платно, омыл там водой, а сам плакал.

* * *

Боярыня Морозова скончалась в темнице, в цепях, в студёную ноябрьскую ночь.

В ночь кончины подруженьке её, инокине Меланье, было видение.

Стоит Федосья Прокопьевна, зело чудна, юная, сияют её светлые волосы и синие её очи. Стоит она, облеченная в схиму[160] и куколь[161], страдалица за Святую Русь, светла, радостна, и в весёлости водит руками, как малое дитя, по одеждам, дивясь небесной красе риз своих.

* * *

Всё умолкло, исчезло, и подземную темницу засыпали в Боровске.

Только тихий морозовский гром стал ходить по Русской земле. Ходит и теперь в русских душах…

* * *

Младший брат боярыни окольничий Алексей Соковнин, последняя молодая Московия, дождался воочию того, что только провидела его сестра: пришёл Пётр и последнее потоптание Московии.

Алексей Соковнин — вспомним снова, что в Соковниных текла твёрдая немецкая кровь, а с ним Цыклер, — не странно ли, что тоже из немцев московских, — подымали на царя Петра заговор.

В 1697 году оба они были казнены на Красной площади.

* * *

В Боровске, на городище, у острога, вероятно, теперь и не осталось белого камня, с иссечёнными на нём московскими буквами:

— Погребены на сем месте… боярина князя Петра Семёновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да… боярина Морозова жена, Федосья Прокопьевна, а в иноках схимница Феодора, дщери окольничего Прокопия Фёдоровича Соковнина…

Ни церковной свечи никогда не горело над ними, ни лампады. Только звёзды небес. Тихая ночь…

7 ноября 1936 г.

Роза и Крест

Российские кавалеры Розы и Креста, Орден Златорозового Креста, мартинисты в Москве — теперь это неразгаданная грамота или слова забытого, потерянного языка для потомка.

Странный свет разгорался почти два века назад в России, и волна его таинственного зарева прошла по последним городам империи Екатерины Второй.

* * *

В самом конце июня 1766 года в Москве в Грановитой палате открылись собрание Екатерининской «Комиссии депутатов от всех сословий государства для обсуждения проекта нового уложения».

420 депутатов, по двое в ряд, торжественно проследовали из Чудова монастыря в Успенский собор для присяги «в усердии любезному отечеству и в любви к согражданам».

Императрица Екатерина следовала с ними церемониальным поездом, в императорской мантии, украшенная малой короной, в карете осьмериком, под эскортом кавалергардов. За нею в красной карете следовал российский наследник Павел Петрович.

В тот же день Григорий Орлов, сидя в депутатских креслах рядом с депутатом Вотской пятины Муравьёвым, живо беседовал с ним об архитектуре Грановитой палаты, а императрица из тайника наблюдала первое собрание, слушала удары жезла генерал-прокурора, чинное голосование и чтение первых речей.

В 1767 году между других был отправлен из Петербурга для письмоводства в Комиссию 23-летний поручик Измайловского полка Николай Иванович Новиков.

Полтора года длилась первая сессия первой российской палаты депутатов, а 17 декабря 1767 года маршал собрания Бибиков объявил волю государыни о закрытии Комиссии, с тем, чтобы заседания её вновь открылись в Санкт-Петербурге с 18 февраля 1768 года.

Но российские депутаты не собрались ни в Петербурге, ни в Москве, и Грановитой палате не довелось больше слышать «ударов жезла генерал-прокурора».

А через четыре года в Москве пронеслась чума с бунтом черни, зверскими убийствами «скопом» и картечной пальбой вдоль улиц, а через восемь лет вместо торжественного шествия депутатов «для присяги любезному отечеству» Москва увидела пехотные и конные полки, провожающие на Болото высокую колымагу самозванца и бунтовщика Емельки, яицкого «ампира-тора» Петра III, «маркиза Пугачёва», как звала его с презрительной насмешкой Екатерина.

Пугачёва везли в нагольном тулупе и пестрядевой рубахе. Его волосы и борода были всклокочены, а глаза сверкали. Он держал в руках две горящих церковных свечи. Жёлтый воск заливал его смуглые руки.

Когда началась казнь, «гул аханья», как записывает её очевидец Иван Дмитриев, прокатился по многотысячной толпе до самого Каменного моста.

В эти дни императрица напишет своему неизменному корреспонденту барону Гримму в Париж: «Как и следовало ожидать, комедия кончилась кнутом и виселицей».

* * *

Палата депутатов, подобная «аглицкой народной каморе», со спикером-маршалом и вольными речами, картечи чумного бунта в вымершей Москве и «гул аханья» в январскую стужу на Болоте — во всём этом трагическая Москва осемнадцатого века в своих трагических противоречиях.