Первое второе пришествие. Вещий сон - [27]

— Никто не может о себе сказать: верю или не верю. О нас лишь Бог знает, верим ли мы.

— Это как же? — встряла Нина (не нагло, сдерживая себя). — Каждый о себе знать должен. Я вот — верующая! Да! — подтвердила она Никодимову. — Верующая!

— Ты не бормочи, — весело хмурился Никодимов, размышляя: — Значит, лишь Бог о нашей вере знает?

— Да.

— Гляди-ка, как просто. Поразил. Признаюсь — поразил. Ты — первый. Ведь действительно! Я думаю, что атеист, а может, я самый рьяный верующий и есть! Нина, ты видишь, что со мной?

— Что?

— Я волнуюсь! Ты видела, чтобы я когда-нибудь волновался?

— Ни разу, — уверенно ответила Нина.

— А вот — волнуюсь! Ты что же — богослов, слушатель семинарии, а?

— Грузчик на швейной фабрике. Среднее образование, — усмехнулся Петр.

— Понимаю!.. Не понимаю. Первый раз чего-то не понимаю! Ты откуда взял-то, извини, что ты Иисус Христос?

— Знаю.

— Видение, что ли, было?

— В самом себе знаю.

— Как говорит! — восхитился Никодимов, поворачиваясь к Нине, но тут же махнул рукой: — А, ты все равно не поймешь!

— Я понимаю. Я чай поставлю.

Нина решила — подальше от этого разговора.

А Петру было приятно, что самоуверенный атлет интеллекта дивится на него и не может решить, верить или нет.

— В любом случае, — сказал Никодимов, — ты — явление необычное, уж я людей знаю. Так что же, тебе тридцать лет?

— Тридцать.

— Проповедуешь?

— Пока нет.

— Но уже превращаешь воду в вино. Еще что?

— Лечу.

— Что лечишь?

— Все лечу.

— Правда? — обрадовался Никодимов. — Слушай, а геморрой? Такая неинтеллигентная неприятная болезнь, впрочем, как раз интеллигентная, от сидячей работы, впрочем, я давно уже подолгу не сижу, я мыслю на ходу, на лету, но — покоя не дает — вот уже третий день мучаюсь кровью, спиртное и то не анестезирует, боль адская. Поможешь? Штаны снимать или как?

Это испытание мне, подумал Петр, без удовольствия глядя на уже подставленный ему под нос зад Никодимова, причем Никодимов хоть и спросил, снять штаны или нет, сам, не дождавшись ответа, быстренько снял. Юрок был — исключительно.

Пересиливая себя, Петр стал водить руками.

— Ничуть не легче, ничуть! — покрикивал Вадим Никодимов. — Нет, не чувствуешь ты ко мне братской любви, не любишь ты мое тело, мою задницу! Плохой ты еще Христос! Ты полюби мою задницу — и все получится!

Дурак прав, подумал Петр. Как ни крути — прав. И он начал думать не о Вадиме Никодимове, а о его ни в чем не повинном теле, которое мучается и страдает, и испытал жалость к этому телу, и стал не только водить руками, но и прикасаться к болящему месту — осторожно, ласково, думая о том, что это место ведь не хуже всякого другого, оно и необходимо организму так же, как легкие, руки, сердце, голова, печень…

Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.

— Ну? Чего стоишь? — сказал он Вадиму. — Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! — обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.

Никодимов натянул штаны, сел в кресло. Мельком увидел половину лица Нины из-за косяка кухонной двери. Скрылась.

Никодимов извлек сигарету и изящно закурил в длинных тонких пальцах.

— Да… — сказал он. — Да…

— Чего? — не терпелось Петру узнать о его мыслях.

— Того. Того самого, — не раскрывался Никодимов, умея, даже будучи облагодетельствованным, казаться благодетелем.

И вдруг бросил сигарету, упал на колени перед Петром, громко прошептал:

— Благослови, Господи!

Петр вздрогнул, положил ему руку на голову и сказал:

— Благословляю.

Поднял Вадима за плечи и поцеловал его в щеки.

Губы Вадима подрагивали.

— Боже ты мой… Боже ты мой, Боже… — повторял он. — Как было бы хорошо, если бы ты на самом деле был!

— Ты что, все не веришь, что ли?

— Не верю, — сказал Вадим Никодимов. — Извини.

12

Верил он или не верил, но на другой день говорил Петру так:

— Пойми, не один я буду не верить, другие тоже будут не верить, тебе надо учиться убеждать! Тебе в люди надо идти, сторонников завоевывать, понимаешь? В общем…

В общем, Вадим Никодимов, человек без определенной профессии и социальной функции, атлет интеллекта, интересующийся в жизни только тем, что ему в данный момент интересно, развернул перед Петром грандиозные планы.

Сперва выступления в нескольких самых больших залах Сарайска. Потом — гастроли по всей стране. Не пешком прогуливаться в окрестностях Иерусалима — самолетами летать надо! И — проповедовать. И демонстрировать свою силу. Христом себя не называть. Ты ж читал Евангелие, сперва его другие назвали Христом, а уж только потом он сам себя назвал, не дурак был!

Программу действий Вадим Никодимов составил на три года — «до самого распятия», как и положено. Петр слушал, и все хотелось спросить: а зачем?

Хотелось сказать, что пошутил. Ну, не то чтобы пошутил, но ведь не сошел же он с ума, чтобы действительно считать себя Иисусом Христом. Есть человек в Полынске, тот считает — да.

Но об Иване Захаровиче он почему-то не стал рассказывать Никодимову.

А кстати, как там Иван Захарович, как там остальные прочие? Не могло же исчезновение Петра обойтись незамеченным. Оно и не обошлось.

Иван Захарович решил, что Петр наконец осознал свою юдоль и отправился в большой мир. Матери же его Марии объяснение дал другое, житейское: Петр, мол, застыдился своего неожиданного пьянства, завербовался поспешно на рыболовецкое судно, аж на Тихий океан, уехал с агентом-вербовщиком, не успев даже взять вещей (поезд агента уже уходил), не успев предупредить мать, сказав только Ивану Захаровичу. Мария всему поверила.