Первое «Воспитание чувств» - [90]

Наконец Жюль добрался до дома, быстро затворил за собою дверь, поднялся к себе в комнату и задвинул щеколду.

Переменив одежду — все, что было на нем, промокло, — он не лег в постель, задумался о случившемся, стал размышлять над испытанным потрясением: постарался перебрать в памяти свои переживания одно за другим, строго изучить, понять их истоки и причины. Он, однако же, был уверен, что видел именно то, что видел, это не было ни бредом, ни грезой: во всем, что произошло между ним и тем чудовищем или хотя бы имело касательство к приключению, наблюдалось нечто настолько ему близкое, глубинное и одновременно столь отчетливое, что здесь приходилось признать реальность иного порядка, при всем том не менее достоверную, чем повседневность, даром что все, казалось, противоречит такому заключению. Итак, то, что действительность являет нам осязаемого, воспринимаемого чувствами, превращается в пар при контакте с мыслью как вторичное и бесполезное или кажимость, поверхностное явление, не имеющее сути.

Он все думал об этой встрече. Ему даже пришла охота повторить опыт, вновь испытать то головокружительное напряжение, убедиться, что именно он вышел победителем. Хотя он ничего не заметил на улицах, собака, конечно, шла за ним до конца, она его ждала, искала с ним встречи, да и он почти что ожидал ее, страстно желая этого наперекор испытанным ужасам, память о которых была еще так свежа. «Как было бы странно, — говорил он себе, — если бы пес оказался там, на улице, у двери! Ну-ка, посмотрим! — И, уже спускаясь по лестнице, повторял: — Безумие, да и только! Что за глупости! Даже думать о таком не стоит!.. А все же, если бы он был там…»

Жюль открыл входную дверь — собака лежала на пороге.

XXVII

Это был последний в его жизни день высокой патетики; с тех пор он освободился от суеверных страхов и более не приходил в ужас, встречая облезлых собак в окрестных полях.

Движимый упрямым желанием все на свете изучить, он проштудировал географию и перестал воображать бразильский климат на широте Нью-Йорка, насаждая там по прихоти мечты пальмы и цитрусовые, как во времена достославного письма к Анри.

Он утратил склонность к сапожкам с отворотами в стиле Людовика XIII, отныне предпочитая туго обтянутую ногу и не тронутые подагрой колени, что до пурпурных плащей, в каковые прежде охотно наряжал излюбленных героев, извлекая из этого обстоятельства велеречивые метафоры, при новом понимании вещей пурпур представлялся ему менее притягательным, нежели торс, им облаченный.

Его рьяная одержимость всем венецианским поблекла равно как и мания лагун, и обожание крытых бархатом средневековых дамских головных уборов с белыми перьями; до него наконец дошло, что действие драмы можно с тем же успехом поместить в Астрахань или в Пекин — места, мало посещаемые литературой.

Да и буря много потеряла в его мнении заодно с озером и обязательной на нем лодчонкой, скользящей по непременной лунной дорожке, — все это теперь, во времена новейших иллюстрированных альманахов, казалось таким неуместным, что он запретил себе любые упоминания подобных предметов, даже беседуя в кругу семейства.

А вот к развалинам он стал относиться почти что с ненавистью после того дня, как, растянувшись на траве среди полевой горчицы и любуясь великолепным ломоносом, обвившимся вокруг обломка разбитой колонны на фоне старинной крепости, был потревожен знакомым продавцом колесной мази: тот объявил ему, что любит прогуливаться в этих местах, ибо они навевают воспоминания, после чего продекламировал дюжину стихотворных строк мадам Деборд-Вальмор,[78] а в заключение выцарапал свое имя на каменной кладке и ушел с сердцем, как он выразился, «исполненным поэзиею».

Бесповоротное «прощай!» было сказано деве, украшенной всеми прелестями невинности, и старцу, отягощенному собственным величием, ибо опыт быстро научил его, что не следует видеть в первой нечто так уж безусловно ангельское, а второго — непременно принимать за воплощение патриаршей мудрости.

От природы мало склонная к буколике альпийская пастушка в своем домике показалась ему куда какой заурядной: разве не делает она там сыр, совершенно как в Нижней Нормандии? Но он, однако же, примирился духом с пастырями стад, увидев раз в Бретани облаченного в волчью шкуру козопаса с великолепной физиономией первейшего оболтуса на свете.

Жюль прилежно перечитал бардов и труверов, насколько смог уразуметь, и честно признал, что надобно странное состояние души, чтобы называть все это божественным, однако же действительные красоты, порой мелькающие там, тем сильнее поражали его воображение.

В целом он весьма невысоко оценил все эти отрывки из народных песен, переводы заморских поэм, варварские гимны, оды каннибалов, эскимосские куплеты и прочую новопубликуемую дребедень, какой нас добивают вот уже два десятка лет. Мало-помалу он освободился и от жалкой слабости к посредственным писаниям, от той порчи вкуса, что настигает нас с раннего возраста и по поводу коей эстетика еще не сказала своего слова.

Итак, стремясь излечиться от сего недуга, Жюль предался изучению произведений, несхожих с тем, что писал сам, чуждых ему по всему строю впечатлений: его привлекали теперь образцы стиля, не имеющие ничего общего с его манерой. Всего азартнее выискивал он в книгах примеры того, как развивается многогранная личность или чем выдает себя мощное чувство, пронизывающее всю совокупность наших внешних проявлений, наполняя их своеобычной жизнью и окрашивая в особые тона. По сему случаю он отметил, что субъективность в творчестве, иногда приносящая грандиозные плоды, может оказаться и ложным путем, ибо монотонна, грешит узостью, поскольку неполна; сделав такое заключение, он стал искать разнообразия красок, направлений и форм, добиваясь их различий в деталях и гармонии целого.