Первое «Воспитание чувств» - [91]

Раньше его фраза была длинна, расплывчата, раздута, перенасыщена подробностями, украшениями и многочисленными завитками, малость провисая с обоих концов, отныне же он прежде всего старался придать ей более свободную и точную форму, сделать гибче и мускулистей. В подобных поисках он переходил от одной литературной школы к другой, от сонета к дифирамбу, от сухого рисунка Монтескье, отточенного и блестящего, словно клинок, к кристаллической чистоте Вольтера, где, будто из прозрачной друзы, торчали острые, крепкие иглы, способные пронзить насквозь, от полноты Жан-Жака к приливам и отливам Шатобриана, от последнего крика новомодных школ к благородным аллюрам века Людовика XIV, от наивно-веселого неприличия Брантома к теологической въедливости д’Обинье,[79] от полуулыбки Монтеня к взрывам хохота Рабле.

Он желал бы воспроизвести кое-что из сочных прелестей Возрождения, притом они должны были отдавать ароматом античности, к которой тяготел его новый вкус, но чтобы основой послужила ясная и звучная проза XVII века, присовокупив сюда аналитическую четкость века XVIII, его психологическую глубину и его метод, но отнюдь не отказываясь и от привилегии пользоваться приобретениями современного искусства, ибо он ценил поэтику новой эпохи, которую ощущал совсем иначе, чем прежде, и по мере надобности расширял.

Итак, Жюль с чистым сердцем отдался этой великой авантюре — освоению стиля; он следил за рождением мысли и одновременно за формой, какую приобретала словесная отливка, наблюдал за их взаимосопряженными и обоюдно уравновешивающимися таинственными превращениями, за всем тем, что творится в божественном плавильном тигле, где разум, объединяясь с материей, передает ей то бессмертие, которым сам наделен изначально. Но подобные секреты не пересказываются, и, чтобы научиться новым, надобно уже знать немало прежних.

Вникая в суть прекрасных творений, руководствуясь велениями собственного сердца и постигая тайные законы, согласно которым их произвели на свет, изучая каждое, отрешившись от всех остальных, сначала с точки зрения красоты, потом — мощи, он понял, что такое оригинальность, гений, и проникся совершенным презрением ко всем поэтикам на свете. Если каждый творец призван воспроизвести главное, что есть в мире и в природе, исходя при этом из неповторимых свойств собственного таланта и в конкретной, единственно возможной для него форме, без которой особость творения не могла бы проявиться; если каждая мысль требует опалубки, соответствующей ее форме, а всякая страсть в каждом человеке, коим она овладевает, звучит на свой лад и если сердце человеческое есть необъятная клавиатура, где от октавы к октаве, от аккорда к диссонансу художнику надобно пробежать всю гамму от приглушенных, чуть слышных интонаций до самых резких выкриков, если у каждого костра свое пламя, а у голоса свое эхо и на всякий угол падения есть угол отражения, если ножны прекрасно служат мечу, а речь мысли — то как нивелировать все эти столь различные пики и провалы, свести воедино то, что должно быть разъединено, сопоставить не имеющее связей и притом попытаться удержать это в одинаковых границах, одеть в сходные одежды, заключить в единую форму все основные исходные различия: происхождения, расы, века, эпохи?

Искра, высеченная из камня, бледность луны, желтизна солнца, блеск звезд — все это единственно в своем роде, но имеет различные модальности; так и с произведениями искусства: каждое обладает собственной поэтикой, по меркам которой создано и в силу коей сохраняется; а те, что ждут своего часа, родятся в свой черед, неся в еще не проросших зародышах иные звезды непохожего мира, частицы вселенского света, чей источник таится в неведомом. А вы, вы тщитесь вымерить по своим меркам то, что само — мера всех вещей, править тем, что и есть право, переместить согласно вашим представлениям о симметрии эти неисчислимые и столь различные светочи, остановить акт творения, ухватить его со всех сторон, измерить его будущее, пересчитать звезды на его небосклоне, взвесить самое бесконечность!

Дойдя до этой высшей критической беспристрастности, представлявшейся ему истинным смыслом всякой критики или по меньшей мере ее основанием, он отказался от сопоставлений, дающих пищу для сладостных уму антитез, в результате которых сперва теряют естественный вид оба предмета сравнения, после чего неотвратимо приходишь к результату, настолько же ложному, как лживы исходные посылки.

И тогда он открыл для себя не ведомые никому красоты у тех авторов, которых не любил, и престранные слабости в творениях, почитаемых безупречными; это лишь укрепило его в неприятии академической литературы и университетских ее учебников, но не потому, что сам он придерживался противоположных воззрений, а, напротив, из любви к великим мастерам, которую извращает и сводит к пошлости неразумный энтузиазм всех этих обожателей с подровненными мозгами. Теории, диссертации, требования от имени хорошего вкуса, высокопарные инвективы против варварства, системы, построенные на идее Прекрасного, апологии древних авторов, все ругательства, коими осыпают друг друга апологеты чистоты языка, всяческие глупости, написанные в защиту высокого стиля, послужили лишь для того, чтобы он разобрался в истории разных литературных школ и до смешного чванных гипотез — ныне они нам полезны именно избытком собственной смехотворности. Их создателям мнилось, что они строят ради будущего некие неуязвимые для времени монументы, но все это, столь хлопотливо воздвигнутое ими, исчезло из памяти потомков быстрее их собственных имен и ценно лишь тем, что напоминает нам о быстротекущих мгновениях, прожитых ими.