Первое «Воспитание чувств» - [88]

Жюль вдруг ощутил бесконечное сострадание к этому низшему существу, взирающему на него с такой любовью. Он тотчас вспомнил, когда ему подарили собаку: то был четверг, день его рождения, щенка принесли в корзинке, застланной хлопковой ватой; припомнил он и дни, когда Фокс, совсем маленький, был почти неприметен на лужайке, он бегал там, чихая от травинок, коловших его в нос; поутру он залезал в постель к Жюлю, играл с простынями, кусал одеяло, трепал маленький коврик, лежавший у кровати, а вечером, когда Жюль возвращался из коллежа, пес узнавал шаги и издали приветствовал его приход громким лаем. Когда Жюль выходил из дома, он брал спаниеля с собой, позволяя ему бегать туда-сюда, охотиться в живых изгородях, наводя ужас на кур, сидевших за забором, носиться галопом, пока его хозяин прогуливался и мечтал. Затем пес вырос, стал красавцем, все им восхищались, дамы гладили его, теребили белыми пальчиками шелковистую шерстку, клали ладонь на тонкий длинный нос… Люсинда увидела его, поцеловала и захотела взять себе.

«Ах, почему он отправился с нею? И где те времена, когда его точеные лапки цокали когтями по вощеному паркету комнаты прежнего его хозяина?»

Он переспросил:

— Это ты? Это ты, Фокс? Фокс, ты меня узнаешь?

И погладил пса. Но прикосновение к теплой коже, голой, в струпьях, вызвало у него такое тошнотворное отвращение, что он отдернул руку и отстранился.

А собака все бежала за ним. Нет, это не он, не Фокс! Этот гораздо меньше, да и черное пятно на спине было несколько ближе к голове… Ах! Ужасная псина! На ляжке болтается шанкр, спина сгорбилась и прогнулась, из-за этого нос свешивается почти до земли, кажется, будто она там что-то только что отрыла; чтобы поглядеть вбок, собака поворачивает голову как — то косо, и хромает она сильней, чем раньше, она вообще еле ходит, двигается как-то прыжками…

Брезгливо томясь при виде ее уродств, Жюль силился на нее не смотреть, но взгляд под властью непобедимого притяжения снова и снова обращался к собаке, и он, разглядев хорошенько, насытившись этим зрелищем, содрогался и в страхе отворачивался. Однако тайный голос тотчас мощно приказывал ему вновь посмотреть на чудовище, и помимо воли он повиновался.

Но вот он, призвав на помощь всю свою смелость, решил разом все покончить, освободиться от наваждения: он отважно надвинулся на пса и замахнулся… жест был великолепен… но пес все смотрел на него. Жюль сделал еще шаг к нему, тогда, прыгая с трудом на трех лапах и протяжно подвывая, собака сама приблизилась и посмотрела на него с такой добротой, что он почувствовал, как сердце сжалось от нежности, несмотря на томивший его страх.

Жюль снова пустился в путь, пытаясь думать о чем-то постороннем, он шел быстро, собака бежала по его следам; за спиной он угадывал, как она торопливо, с трудом прыгает, вторя каждому его шагу. Он зашагал еще быстрее, но пес не отставал, он побежал, собака — за ним; наконец, он запыхался и пошел медленно. Дул ветер, полуголые деревья качали кронами и стукались ветвями, листья колючих изгородей подрагивали.

На некотором расстоянии от реки собака внезапно обогнала Жюля и, не прекращая бежать, но то и дело оглядываясь, казалось, просила следовать за ней.

Подобравшись к кромке воды, пес свернул на тропку, пробиравшуюся вдоль течения через ивняк и крапиву, потом вернулся назад, вновь и вновь повторяя тот же путь, но пробежки раз от разу делались длиннее и стремительней, при этом он отрывисто и злобно лаял, носился туда-сюда, приближался к Жюлю и покидал его снова, увлекая за собой, подводя туда, откуда сам только что ушел, направляя его шаги… ребра пса шумно вздымались и опадали, шерсть встала дыбом, лапы тряслись, глаза таращились на молодого человека, весь он раздувался, усиленно дыша, то начиная лаять, то внезапно замолкая, и лай стал хриплым, ожесточенным, он с храпом рвал воздух, в нем участвовало все тело, и это длилось, длилось… а когда пес скрывался куда-то под арку моста, казалось, его настигал новый приступ ярости, и устрашающий лай усиливался.

Наступила ночь. Мельничное колесо остановилось, вода падала в черноту, клочья пены от маленького водопада то и дело уносило быстрым течением, и тогда их было видно, эхо в долине вторило лаю, нарушавшему ночную тишину.

Жюлю хотелось обнаружить какие-то мелодические вариации в монотонности этого одновременно свирепого, жалобного и настойчивого призыва, он пытался угадать его смысл, ухватить мысль, ее предмет или же некий прогноз, рассказ либо жалобу, заключенную в собачьем лае, но ухо различало одни и те же почти непрерывные, резкие, похожие друг на друга вибрации, они длились, возобновлялись и снова длились. Уставший, раздраженный этими неумолчными воплями, он, однако же, напрягал весь свой разум, пытаясь понять, и приносил мольбы, чтобы вмешалась какая — нибудь посторонняя сила и помогла бы ему нащупать связь меж этим лаем и им самим, приобщить его к собачьему языку, еще менее внятному для него, чем запертая дверь. Но ничего не случилось, не произошло, несмотря на все выкрутасы сознания: ему так и не удалось спуститься в эту пропасть. А ветер дул, деревья шумели, собака завывала.