Первое «Воспитание чувств» - [87]

К тому ж, в чаянье самооправдания убеждал он себя, разве отринуть разом несколько эпох собственного существования не значит повести себя так же глупо, как историк, который стал бы отрицать эпохи исторические, одобряя одну часть деятелей, порицая другую, слагая хвалы такому-то народу и изрыгая проклятья по поводу некоей расы, то есть поставив себя на место Провидения и желая преобразовать плоды его трудов? А значит, все, что он испытал, перечувствовал, выстрадал, произошло ради неведомых ему целей, имеет однозначно определяемый смысл, пусть не внятный ему самому, но от этого не менее реальный.

И тут ему пришло в голову, что все, казавшееся некогда ничтожным, могло обладать какой-то красотой и гармонией; синтезируя их и очистив до степени абсолютных принципов, он обнаружил там некую чудотворную симметрию, выразившуюся хотя бы в возвращении одних и тех же мыслей при периодическом созерцании тех же вещей, сходных чувств по отношению к похожим явлениям: в таком совокупном действе принимала участие вся природа, целый свет бесконечное число раз воспроизводил бесконечное, являя нам отражение лика Божия; искусство выводило все эти линии, выпевало каждый звук, высекало из камня всякую форму, схватывая соотношение пропорций, и, двигаясь неизведанными путями, приводило их к красоте более совершенной, нежели само прекрасное как таковое, поскольку она восходила к идеалу, из которого проистекло это последнее, к тому, что вызывает у нас восхищение, — сей восторг ума перед блистательным явлением Бесконечного Разума, молитву, что радостно возносит к нему искусство, узнавая в его природе собственные истоки, гимн, сопровождаемый как бы воскурениями ладана в залог своей любви.

Жюль поднял голову. Воздух был чист и пронизан запахом вереска. Он его вдыхал полной грудью, и что — то невыразимо свежее и живительное наполняло душу; безоблачное небо было белесым, словно парус, заходящее солнце уже не пускало лучей, являя взору светящийся лик, которым можно было любоваться, не жмурясь. Ему показалось, будто он очнулся от сна: стало зябко, как при пробуждении, и он так же наивно удивился при виде знакомых предметов, в такие мгновения кажущихся обновленными; мир вокруг него впал в беспамятство, и он совсем в нем потерялся. Где он, что это за места, какое время суток, что он тут делает, о чем только что думал? Жюль пытался собраться с мыслями и вернуться в то настоящее, откуда выпал.

Он услышал, как что-то пробежало по траве, обернулся — и тут к нему внезапно с громким заливистым лаем кинулась собака, принялась лизать руки; голос у бедного зверя был протяжный, переходивший в рыдающие завывания. Псина выглядела тощей, ребра торчали, словно у голодной волчицы, вид несчастный и одичавший: она вся извалялась в грязи, шкура с залысинами, как от парши, кое-где едва прикрытая длинным редким, черным с сильной сединой волосом, да вдобавок бедняга прихрамывал на заднюю лапу; ее глаза пожирали Жюля, в них светилось бешеное любопытство к его персоне, собака крутилась вокруг него, жадно обнюхивая.

Сначала Жюль пришел в ужас, потом в нем шевельнулось сострадание к бедному животному, жалкому и всеми брошенному. Собака, очевидно, потеряла хозяина, таких все с воплями гонят прочь, и они рыщут по полям, их окоченелые тела находят по обочинам дорог, и никто никогда не смог бы узнать, кому эти псы принадлежали. Жюль прогнал ее, но она вернулась и принялась за свое; не желая бить, он еще прикрикнул, грозя ей, но псина, услышав его голос, начала прыгать и ласкаться пуще прежнего. Наконец, он подобрал камень и запустил ей в бок, она жалобно взвизгнула и, поджав хвост, вывалив язык, проползла на брюхе к его ногам, ткнулась носом ему в колени и замерла.

Откуда такое странное упрямство? Может, он ее уже когда-то видел? Но где? Он попытался ее рассмотреть, между тем и пес жадно заглядывал ему в лицо горящими глазами, словно желая что-то сказать.

А вдруг это Фокс, тот самый спаниель, которого он подарил Люсинде? Наверное, она потеряла его, и он, не найдя хозяйку, вернулся в знакомые места, к старому дому? По размерам так могло статься, и видом схож, и почти такая же шерсть. Он окликнул: «Фокс, Фокс!» Пес на секунду отбежал попить из канавы, залез в воду по брюхо, чтобы омочить усталые члены, схватил зубами два-три еще зеленых стебелька росшего там камыша и начал без устали лакать воду, при этом от языка пошли круги по желтой стоячей воде — последний луч солнца бросил на нее багровый, почти кровавый отблеск.

Помаленьку смеркалось; на беловатом небе меркли фиолетовые и оранжевые тона, его уже начинала подсвечивать встающая луна. Собака подошла и легла у ног Жюля, медленно раздвинула челюсти и зевнула в печальной меланхолии: человеку никогда не исторгнуть вздоха, исполненного такой неизбывной тоски.

Но откуда пришла эта зверюга? Что ей надо? Чем больше он на нее смотрел, тем яснее узнавал своего прежнего спаниеля, но почему тот не отзывается на свое имя? Может, Люсинда нарекла его как-то иначе, а потом выгнала, не желая с ним возиться, и даже побила, чтобы пес ушел. Давно ли это было? Где он путешествовал с нею? Где они расстались? По каким дорогам он приплелся сюда?