Первое грехопадение - [9]

Дошли до конца улицы. Здесь свернули в лес — он начинался сразу же за домами.

— Ах, негодники… Ах, паскудники… — качала головой Тамара. — Найду — выпорю.

— Раньше бывало, что пропадали?

— Чтобы домой не возвращались — нет. Я и не отпускала их никогда дальше магазина. Но разве уследишь?..

— Там есть где укрыться, на шахте?

— Да где там укрыться!?

Сестра с фонариком шла впереди, Павел за ней. Она буквально бежала, он едва поспевал. Поначалу какая-то тропка виднелась, потом шагали прямо по бурелому.

— Ты не подумай, — сказал Павел, — что я только из-за денег приехал. Их я, кстати, сразу же вышлю. Как только доеду.

— На шахту смысла нет идти, — вполголоса, но надрывно разговаривала сама с собой сестра. — Они в лесу где-нибудь.

— Мне и тебя повидать хотелось очень. Сколько — лет пять-шесть не встречались… Я, честно говоря, одно время зол на тебя был.

Под ногами хрустел хворост. Павел шагал вытянув руки — огонёк фонарика мелькал где-то впереди — Тамара не ждала его. Он спотыкался, налетал на деревья и то и дело чертыхался.

— Только бы на болото не вышли…

— Может я и не прав конечно, но ты тогда тоже палку перегнула. Взять так и уехать, всех к чертям собачьим послать: мать, отца… Они тоже с недостатками, я не спорю, но так же нельзя с ними.

— Перепугались ведь, сидят где-нибудь, ревут… Уж лучше бы на месте оставались, а то метаться станут.

Кричали, звали их. «Коля!» «Саша!» Останавливались, прислушивались. Ничего, ни звука.

— Ну найдитесь мне только, ну только найдитесь мне! Все потроха из вас выбью! — Тамара тряслась уже.

— Я же знал, что муженёк твой — гнилой мужик. А ты: нет, нет, мы вдвоём горы свернём!.. Нате вам — смотался, попробуй, найди.

— Подумать, хорошенько подумать надо — каким путём они идти могли. По колее? По колее дошли бы. Значит прямо так, напрямую двинулись.

В темноте не было видно, но наверняка она была очень бледной сейчас. Губы её дрожали, она то и дело облизывала их.

— Коля! — орала истошно. — Саша!

Тишина.

— Я в поезде когда ехал, — говорил Павел, — в окно смотрел: деревни какие-то, посёлки, один другого страшнее. Унылые все, серые. Вдруг говорят — твоя станция. Боже мой, думаю — неужели здесь ты живёшь?!

— Колька-то порассудительней. Догадается, может на месте сидеть… А перепугались-то наверное, а перепугались!

— Мать, кстати, совсем сейчас больная. А отец работает ещё. Склад сторожит.

— Дома теперь сидеть будут… Чтобы хоть раз я их ещё отпустила!

Накрапывал дождь. Мелкий, но неприятный.

— Ты, конечно, Тамар, человек сильный, решительный, но и глупостей немало делаешь. Так же нельзя обрывать всё. Это же всегда — стремишься в космос, а оказываешься в Тьмутаракани.

— Взгляни-ка под дерево. Не они это?

— Нет, тут пенёк какой-то… Родители, между прочим, готовы помочь. Ты бы съездила к ним как-нибудь, помирилась бы что ли. Они же тоже переживают.

— А что, если они уже мёртвые? — остановилась вдруг сестра. — Валяются где-нибудь со сломанными шеями…

— Да ну, брось. Ничего с ними не случилось.

— Не прощу себе это, — она прижалась к нему. Ревела навзрыд, дрожала вся.

— Ну, ну, — успокаивал он её. — Не надо, не надо. Найдём мы их, обязательно найдём.

— Коля! — орали они снова. — Саша!

Часа в четыре утра, когда забрезжил рассвет, дети всё же нашлись. Свернувшись калачиком, прижавшись друг к другу, с дорожками слёз на лице, пацаны спали в ветхом охотничьем шалашике. Тамара тут же хотела растолкать их, но Павел остановил её.

— Не надо, не буди. Напугаешь только.

Сестра послушалась.

— Да они живые ли? — утирала она слёзы.

— Живые, живые. Вон дышат как!

Они присели рядом. По земле стелился туман. Было холодно.

— А я недавно грыжу вырезал, — сказал Павел.

— Да что ты!

— Ага. Терпел, терпел — нет, думаю, хватит.

Вздрогнув, пацаны заворочались.

ПРОЩАЙ, ПРОКЛЯТОЕ ДЕТСТВО!

— Мам, дай мне зеркало! — попросил он маму.

— Нельзя, сынок, нельзя, — ответила она, качая головой.

— Почему?

— Это запрещено. Зеркало — зло, ты увидишь всё искажённо.

Мальчик откинулся на подушку и тяжело вздохнул. Он был бледен: под глазами затаилась синева, на лбу блестели капельки пота, и душевные терзания — они так и проступали из-под тяжёлых век тревожным взглядом.

Краешком полотенца мама вытерла с его лица пот.

— Как хочется посмотреть на себя!.. — шепнул он. — Они уже большие, да?

— Да, они большие, — кивнула мама.

— А сколько миллиметров? Примерно.

— Ну, миллиметров пять… или даже больше. Хорошая такая, густая щетина. Если смотреть издалека — совсем на бороду похоже.

Мальчик слабо улыбнулся. Но тут же нахмурился.

— И всё-таки они ещё очень короткие.

— Не всё сразу, сынок. Они растут всё время, каждую минуту. Это незаметно, но это так. Просто нужно потерпеть.

— Как трудно терпеть!

— Но так надо. Ведь ты же знаешь — необходимо пройти через это. И если не выдержишь, сдашься — уже никогда не станешь взрослым. А это страшно.

Он знал, как это страшно, он хорошо помнил все мамины рассказы. Он лишь крепко сжал зубы — чтобы быть твёрже, закрыл глаза — чтобы не дать проникнуть в себя Отчаянию, и попытался забыться. Мама поцеловала его в лоб, подоткнула одеяло и тихо ушла.

Он так и не заснул этой ночью, не смог. В самый последний момент, когда уже казалось, что сон стоит на пороге сознания и вот-вот поглотит его в свои объятия, пытливый мозг рождал очередной неприступный образ, очередную злодейку-мысль, которая разбивала сонную твердыню, развеивала её вязкую туманность и возвращала ненужную конкретность. Борьба была упорной, но исход её был предопределён: сам того не хотя, он занимал сторону ясности, хоть и рад бы был всей душой сдаться на милость иллюзорности.