Первоцвет - [3]

— Не надо. Будь здоров. Рада, что повидались. Последние слова прозвучали совсем холодно. Она повернулась и пошла легко и быстро. А Платин, постояв минуту в печальном раздумье над этой неожиданной встречей, бросился вдогон автобусу, вскочил на остановке и поехал домой.

Весь путь думал он об Ане Казик, видел ее—прежнюю, мысленно разглядывал теперешнюю, сравнивал, говорил себе, что ничего общего нет, и все же ощущал вкус яблока на губах.

Дома вспомнил он о рассказе, об Аркадии Львовиче, чертыхнулся, сказал, что писать не будет ничего, взял кипу журналов, лег на тахту, перелистал один, другой, ни за что не зацепился, пошел на кухню, достал из буфета коньяк.

Он сидел за пустым столом, курил, пил рюмку за рюмкой и думал, что литература — выдумка, мираж, туман, блажь, а настоящая жизнь — любящая и любимая жена, двое детей — мальчик и девочка.

Эта настоящая жизнь есть у Кузнецова, а у него, Платина, почему-то пустой дом, пустые журналы, туманы и миражи. И во всем этом виновата литература. С этими мыслями он и заснул на тахте одетый.

В это самое время во Внуковском аэропорту объявили посадку на рейс до Адлера. Аня и ее молодой спутник нашли свои места в самолете и сели, прижавшись друг к другу. Они молчали. Мысли их летели вперед — к морю, кавказскому берегу, где они будут вдвоем, одни.

Он был эстрадным певцом, выступал несколько раз в Окружном доме офицера, где Аня вела культработу. Увлечение это длилось уже год, но виделись они нечасто, украдкой и только первый раз смогли уехать вдвоем. Кузнецову Аня сказала, что едет на курорт лечиться, как и в прошлом году. Кузнецов не расспрашивал, он и сам уезжал нередко в командировки. Разлуки его не волновали. Брак их еще держался, но почти одними внешними жесткими скрепами.

Утром Платин принял душ, выпил кофе, походил по квартире и сел писать. Через два дня рассказ был готов. Назывался он «Первоцвет».

Это был рассказ о мужчине и женщине, в юности любивших друг друга, разведенных судьбой и встретившихся через много лет. У каждого семья, обычная, будничная жизнь. Ни он, ни она не пережили большой любви, не испытали счастья. И теперь, вспоминая юность, каждый жалеет о том, что они не вместе.

Рассказ получился грустный и светлый. Начинался он описанием маленького белого цветка с нежно-кружевным венчиком на тонком стебельке. Неказистый цветок, почти без запаха, вернее, он пахнет только талым снегом, весенней свежей травой. Это ранний цветок. Сорванный, он быстро вянет.

В пятницу тринадцатого Платин положил на стол Аркадию Львовичу семь страниц, отпечатанных на машинке.

Откинувшись на спинку кресла, он стал смотреть, как редактор читает его рассказ. Он любил следить за лицом читающего, улавливать смену чувств, соотносить их с текстом.

Лицо редактора от страницы к странице становилось все темней и темней. Окончив, он посмотрел на Юрия, достал сигарету, сделал несколько затяжек и тогда только сказал:

— Юра, вы написали короткий, но, увы, чувствительный рассказ. Что с вами сталось? Не ожидал…

Юрий поднялся и, протянув длинную руку, сгреб рассыпанные по столу листки.

— Стойте! Что вы делаете?! — Аркадий Львович схватил его за руку. — Дайте договорить. Рассказ необходимо немного посолить или, черт побери, поперчить. И потом — что это за имя «Казя»? То у вас, господа-писатели, идут одни Ларисы и Валерии, то начинаются Насти да Фроси. Есть же хорошие женские имена. Вот, например, Аня. Просто, мило, интеллигентно. А Казя… это что ж — от Казимира, что ли?

Аркадий Львович был очень расположен к Платину, знал его с первых шагов в литературе и позволял себе говорить с ним грубовато-откровенно, без околичностей.

Платин стоял над ним — сутулый, мрачный.

— К чему вы это… Я говорил — не выйдет. Не вышло, и все. Точка, Отдайте.

Теперь оба держались за изрядно помятые листки.

— Юра, что за шутки. Вы — не ребенок. Я ведь договорился с вами, и, в общем-то… для вас. Рассказ надо «довести» — вот и все.

— А, делайте что хотите, «доводите», «докручивайте». Сыпьте соль, перец…

Платин опустил руку, повернулся, сделал три шага и хлопнул дверью.

Аркадий Львович посидел несколько минут, успокаиваясь, потом взял ручку в три стержня и принялся за работу.

Имя «Казя» он заменил другим — «Аня» (Платин, кстати, не возражал против этого имени). Переименовал и героя — слишком много Геннадиев стало на страницах наших журналов. Он выбрал созвучное — Георгий.

Посмотрев с минуту в окно, Аркадий Львович произнес медленно: «Та-ак, та-ак». Кажется, он придумал, как приперчить пресноватый рассказ, снять с него идиллическую фату. Для этого нужно всего-навсего выстроить маленький зигзаг в сюжете, в самом конце.

У Платина рассказ кончался просто.

Герои долго прощались, им было нелегко расстаться. Но вот они разошлись. Увеличивается расстояние между ними, и каждого захватывает свое. Он торопится домой, зная, что жена волнуется всякий раз, когда он опаздывает. Казя едет на вокзал, садится в поезд и уже ощущает радость от скорой встречи с домом, мужем, детьми.

Аркадий Львович придумал новый, совершенно неожиданный конец.

Аня вовсе не едет на вокзал, как сказала Георгию. Нет, она отправляется на свидание к своему другу, который ждет ее у кинотеатра «Россия».