Первоцвет - [2]

— Казинька, у тебя была большая коса. Я помню, как завивался ее конец — ты накручивала его на палец…

— Юра, ты склонен предаться воспоминаньям, а я тороплюсь, — вечером я улетаю, у меня еще куча дел…

Она остановилась, хотела освободить свою руку. Но он придержал ее и сказал умоляюще:

— Хорошо, не будем вспоминать. Прости. Расскажи о себе. Давай посидим часок где-нибудь. Тут близко кафе… Мы могли бы в Дом литератора, но если ты торопишься…

— Нет-нет, мне надо еще многое успеть — разные покупки…

Она отказывалась, но твердости в ее голосе не было, и он продолжал уговаривать:

— Не будь такой скупой. Подари мне хоть полчаса. А потом можешь взять меня в носильщики. Я буду таскать за тобой свертки и сумки, а если ты купишь попугая, то и клетку с попугаем.

Он немного играл, но игра была искренней, подкупающей.

— Ладно, полчаса, не больше. Если это близко. Я, кстати, проголодалась.

— Вот и отлично. Я тоже.

И, взяв ее за руку, как они ходили когда-то, Платин энергично зашагал в сторону кафе. Это была обыкновенная «стекляшка», но уже с летней терраской под тентом.

Платин быстро нашел меню, подозвал официантку, и пока Аня выбирала кушанья, заказал вино и салат. Он наполнил бокалы, вино было легкое, светлое.

— За тебя, — сказал Платин. — Расскажи о себе, Казинька. Как живешь, что делаешь?

Аня пила вино маленькими глотками и молчала. Что рассказывать? Она была женой военного. Просто женой, и все.

— Лучше ты расскажи. Что пишешь? Что напечатано? Я читала «Третий сигнал»…

Это была его повесть — пять лет назад она сделала его известным. С тех пор он печатался. Вышел и первый сборник. Он назвал несколько своих вещей. Она их не читала.

Платин понял, что ей это неинтересно.

— У тебя есть дети? — спросил он.

— Конечно. Двое. Мальчик и девочка.

Она почему-то сказала это резко и тут же спросила:

— А у тебя? Кто есть у тебя? Он ответил мягко, печально:

— Никого, Представляешь — никого.

— Ты разве не женат?

— Говорю тебе — нет.

Не будет он рассказывать, что женат был недолго, развелся, потом сошелся с другой, и уже года два, как расстался и с ней. Он был убежден, что личная жизнь не удалась, потому что женщины не хотели или не могли понять, как трудна его работа — нервна и неровна. Жены — первая и вторая — были непохожи, но обе хотели размеренной жизни, регулярных денег. А те, что не дорожили этим, проходили, не задерживаясь возле него.

Любил ли он по-настоящему? Сейчас ему казалось, что никого, кроме Ани Казик, он никогда не любил. Неустроенность и неприкаянность его встали перед ним в самом жалостном виде. Юрий вздохнул и сказал мрачно:

— Я был счастлив только раз в жизни. Тогда.

Она посмотрела внимательно, и в ее карих глазах прошла тень — сожаления или недоверия — он не понял.

Во время еды они обменивались короткими репликами: о Москве, как хороша она и как суетлива, о погоде, такой капризной, об удобствах и недостатках воздушного транспорта.

За это время он успел разглядеть ее, увидел, что она не так юна, как ему показалось, хотя стройна и легка почти по-прежнему, оценил строгий вкус в одежде и осудил излишек колец на тонких пальцах. Прелестная молодая женщина, непонятная ему, чужая и вместе близкая. Он хотел бы почувствовать в ней простоту и открытость, но ощущал только скованность и напряженность.

Все чаще и чаще они замолкали. Мысли ее уходили куда-то далеко, лицо становилось мягче, нежней. «Должно быть, думает о своих ребятах, соскучилась, рада, что скоро увидит».

Он ошибался. Она думала не о детях. Детей у нее не было. На третий год брака она родила преждевременно, ребенок погиб, она долго болела и детей больше иметь не могла.

Платину она солгала — не хотела говорить о своем несчастье. Пусть думает, что у нее все прекрасно, лучше, чем у него. А сейчас она в самом деле счастлива. Только к Юрию это не имеет никакого отношения. Встреча с ним разбудила горькую память, оживила обиду. Она винила его во всем: в том, что вышла замуж без любви, в смерти ребенка, бездетности.

И вообще — хватит разговоров. Она встала.

— Мне пора, Юра. Спасибо.

— Тебе спасибо, Казинька.

Он поцеловал ее руки, сначала правую, потом левую — ее она пыталась отнять.

— Я пойду с тобой, я тебе помогу.

— Нет-нет, я тебя не возьму. Я буду покупать такие вещи, на которые мужчинам смотреть не положено.

Это было сказано кокетливо, жеманно, и он подумал, что она — типичная военная дама с периферии. И все ж расставаться ему не хотелось.

— Тогда позволь мне проводить тебя вечером. Откуда ты летишь? Каким рейсом?

— Ни в коем случае! — Это вырвалось горячо, испуганно. Затем она добавила спокойно: — Это неудобно, там будут знакомые.

— …Они расскажут Кузнецову, и он устроит тебе сцену ревности…

Она засмеялась, но он увидел морщинку между бровей — признак недовольства, он это помнил. И все ж почему-то продолжал настаивать.

— А если я встречу тебя в аэровокзале случайно? Я разыграю удивление, ты представишь меня знакомым — «товарищ по школе». Я скажу, что лечу куда-нибудь на Юг…

Она молчала. Он почувствовал, что надоел ей и она действительно хочет расстаться.

— Ну что ж, — вздохнул он с притворной грустью. — Прости и прощай. Дай хоть посажу тебя в такси. Куда тебе: в ГУМ, ЦУМ или Детский мир?