Первенцы русской свободы - [57]

Прежде чем предстать перед следственной комиссией, всякий арестованный должен был дать первые показания немедленно же по арестовании или по прибытии в Петербург члену комиссии. Обыкновенно первый допрос снимал генерал-адъютант Левашов; по большей части, он собственноручно, или же писарь, записывали первые показания, а допрашиваемый только подписывался. Затем Левашов передавал бумагу в комитет, который её «заслушивал». Следующие допросы велись в заседаниях комитета или комиссии. Комиссия расспрашивала привлечённого и изредка заставляла его тут же записывать свои слова, но в большинстве случаев допрошенный отпускался в место своего заключения и вечером получал в запечатанном пакете вопросные листы. Ответы привлечённый тоже запечатывал и отправлял в комитет, в присутствии которого они читались. Эти приблизительные сведения о порядке производства следствия необходимы для выяснения ложности некоторых представлений.

Мы уже видели, что далеко не все бумаги Грибоедова были взяты[371], но кое-что, как это видно из донесения Ермолова, было отправлено вместе с Грибоедовым в Петербург. Д. А. Смирнов рассказывает, что Грибоедов умело «изъял из обращения» пакет с последними бумагами, какие оставались до сих пор не уничтоженными[372]. Мы просмотрели всё производство комиссии и нигде следа не нашли каких-либо бумаг Грибоедова: ни во входящих журналах, ни в делах по возвращению отобранных вещей и бумаг.

Грибоедов 11 февраля был доставлен в главный штаб и 11-го — надо думать — был снят генералом Левашовым первый допрос, потому что 15-го февраля Грибоедов в всеподданнейшем письме мог сказать: «я был притащен на перекладных, здесь посажен под караул, потом позван к генералу Левашову… от него отправлен с обещанием скорого освобождения. Между тем дни проходят, а я заперт». О первом допросе сохранилась легенда. Д. И. Смирнов, со слов Бегичева, сообщает: «Допрашивать его водили в крепость. На первом же допросе Грибоедов начал, письменно отвечая на данные ему вопросные пункты, распространяться о заговоре и заговорщиках: „я их знал всех и проч.“ В эту минуту к его столу подошло очень влиятельное лицо и взглянуло на бумагу. „Александр Сергеевич! Что вы такое пишете! — сказал подошедший: — Пишите „знать не знаю и ведать не ведаю““. Грибоедов так и сделал, да ещё написал ответ довольно резкий: „За что меня взяли? У меня старуха-мать, которую это убьёт“ и проч.»[373] Д. И. Завалишин отвергает правдивость этого рассказа и, соглашаясь, что первым побуждением Грибоедова было признать свои отношения к декабристам, утверждает, что не начальствующее лицо, а арестованный полковник Любимов подал мысль об изменении показания в совершенно противоположном смысле. «Когда Грибоедову принесли вопросные пункты, а он стал писать черновой на них ответ,— говорит Завалишин,— то Любимов, подойдя к нему, сказал: „…я знаю из всех наших здешних разговоров, что действия относительно комитета предполагаются различные, смотря по разным у всякого соображениям, и личным, и политическим. Не знаю, какой системы намерены держаться вы, но ум хорошо, а два лучше. Не по любопытству, а для вашей же пользы я желал бы знать, на какой системе вы остановились? Помните, что первые показания особенно важны…“ В ответ на это Грибоедов прочитал ему то, что успел уже написать. Прослушав написанное, Любимов с живостию сказал ему: „Что вы это! Вы так запутаете и себя и других. По-нашему, по-военному, не следует сдаваться при первой же атаке, которая, пожалуй, окажется ещё и фальшивою; да если и поведут настоящую атаку, то всё-таки надо уступать только то, чего удержать уже никак нельзя. Поэтому и тут гораздо вернее обычный русский ответ: „Знать не знаю и ведать не ведаю!““ и т. д.»[374] Д. И. Завалишин влагает в уста Любимову такую речь, которая уже своею пространностью внушает сомнения в её подлинности.

При проверке оба рассказа — и Д. А. Смирнова, и Д. И. Завалишина — оказываются одинаково не соответствующими истине. На первом же допросе 11-го февраля Грибоедов отозвался полнейшим неведением о существовании общества и признал чисто литературные знакомства с Бестужевым, Рылеевым и Оболенским. Эти первые показания, которые даже не были написаны им собственноручно, а только подписаны, были даны в обстановке, не допускавшей посредничества не только Любимова, но и важного лица. Генерал Левашов спрашивал Грибоедова, он отвечал, а писарь записывал. Если Завалишин говорит о вопросных пунктах, присланных Грибоедову от комитета 24-го февраля вечером, то нет никаких оснований предположить, что Грибоедов решил изменить свои показания, признать свою осведомлённость и свои отношения. А только при таком предположении и допустимо вмешательство комитета. Это же соображение сохраняет своё значение и при оценке правдивости рассказа Д. И. Смирнова. Но в общем, этот рассказ отразил действительность правдивее, чем сообщения Завалишина, и сохранил память о действительном факте, если не сочувственного, то во всяком случае совершенно не враждебного Грибоедову отношения членов комитета[375]. Быть может, тут сыграл некоторую роль и родственник Грибоедова Паскевич