Первая жена - [54]

Вот оно, нужное слово. Я — мать собственного мужа. Отсюда и эти повторяющиеся сны, в которых ему всего двадцать… Отсюда же и это ощущение, что, несмотря на его измены, на то, что его постоянно нет дома, я ношу его в себе. Я ношу его в себе, потому что он вновь стал маленьким, я говорю с ним, как беременная женщина говорит со своим будущим ребенком… Я добралась до самой сути: мы не были созданы друг для друга, и со временем наша непохожесть стала проявляться все отчетливее, в конце концов мужчина, которого я любила, стал младше меня, он стал для меня даже слишком молод…

Раз уж я так далеко зашла в откровенности, не стоит более ничего скрывать, будем честны до конца. «Не жертва устает, а палач, — уверяла меня подруга моей подруги, психолог по образованию, — вы бы сами никогда не бросили вашего Франси!» Должна ли я переубеждать ее, говорить, что это ко мне не относится? Муж не бросал меня, это я его выгнала… И случилось это уже после появления его «мастерской», после моих одиноких холодных ночей, украденных детей, после того, как было снято с руки обручальное кольцо, даже после того, как он мне шепнул, целуя на прощание на подножке уходящего поезда: «Развод или живем отдельно?» Потому что было еще «после», всегда есть какое-нибудь «после»: выбрать он не мог, выбрать — значит, постареть, выбрать — значит, умереть. Выбрала за него я, я положила конец нашей бесконечной агонии. Да, это была я. В том сумеречном состоянии, которое следует за неудавшейся анестезией. Выгнала его я.

Произошло это в больнице через несколько часов после первой операции на сломанных пальцах. Сестры не разрешили ему меня видеть, он, однако, не ушел и сидел в зале ожидания, он написал мне коротенькую записочку с извинениями, и мне по-прежнему хотелось бы сжать его в своих объятьях, быть рядом с ним. Кроме меня, никого не было в той чужой палате, у меня не было с собой ни зубной щетки, ни ночной рубашки, ни чистых трусов, ни мыла, меня привезли поздно вечером по «скорой». Как преступника в тюрьму — без вещей. Но пришла я на своих собственных ногах, да, конечно, самочувствие мое оставляло желать лучшего, но я была одета, обута, вымыта и, главное, я была не одна. Через два или три часа я оказалась одна, лежала на больничной койке в казенной рубашке и ужасно страдала. Принести мне все необходимое, губку, одеколон мог только он. Но я его не позвала.

«Please, tell him that he mustn’t stay, he should leave, — сказала я Ким, той санитарке, что принесла мне его записку с нацарапанными извинениями. — And leave home too… Пусть соберет этой ночью чемоданы и убирается, Бога ради! Please, tell him. В конце концов он убьет меня, или его убью я! Away! Пусть сматывается, пусть уходит, пока не стало поздно! Away!»[2]

Наверное, я должна была молить его остаться: «Ne me quitte pas!» Наверное, я должна была пообещать, что стану «тенью его тени, тенью его собаки». Что стану его подстилкой, его половой тряпкой… Что соглашусь на то, чтобы в моей постели спали все блондинки мира, только «ne me quitte pas». Наверное, я должна была сказать, что буду подавать суп его оранте, что готова даже приносить им завтрак в постель, только «ne me quitte pas». Но я предпочла другую роль, роль Дидоны из оперы Перселла, которая знает, что погибнет, если любовник бросит ее, но тем не менее, устав от тщетных молений, приказывает ему уйти. «Я остаюсь», — стонет доведенный до отчаяния Эней, который разрывается между стенаниями своей возлюбленной и призывами славы; «Я остаюсь», — обещает он, жалкий, когда уложил уже все свои вещи, отправил на корабли друзей и нагрузил эти корабли товарами, когда произнес прощальные слова: «Уходи! „Away / For’ tis enough, whatever you now decree, / That you had once the thought of leaving me…“ — „Потому что, бы ты ни решил сегодня, ты уже подумал о том, что бросишь меня…“».

Мой муж меня не бросил, он меня не бросал никогда: он уходил и возвращался, у него было два дома, две жены, но я перестала быть любимой. Все та же песенка со школьных переменок: «Не думай, что я люблю тебя, сердечко мое не для тебя…» Это я с больничной койки умолила его положить конец моим страданиям, «прикончить» меня. Потому что я знала, что если у него еще раз дрогнет сердце, если он еще раз останется, еще раз разрешит колебаниям завладеть собой, то затем каждый день будет упрекать меня в том, что я ему уступила. Как Дидона, я предпочту лучше костер тому долгу, который не смогу с честью отдать, — я не хочу быть без конца виноватой, чтобы меня без конца унижали.

Из дома он ушел на следующий день, в то время как меня перевозили в другую больницу для новой операции. Через три недели, когда он, наконец, позвонил справиться о моем здоровье, он проникновенно произнес: «Тебе не хватило терпения…» Нет, довольно. Я терпела двадцать пять лет — всего.

И тем не менее тогда — и это случалось каждый раз, когда он начинал обвинять меня, я принялась себя мучить: не должна ли я была, не могла ли ждать дальше? Позднее я узнала, что в то время, когда со мной произошел «этот несчастный случай», он уже не первый месяц снимал огромную квартиру на Шан де Марс для Лор, ее девочек и себя, на четверых. У него всегда была «фора» и в погоне за любовным разочарованием тоже, в «поэтапном» уходе он тоже шел впереди меня.