Первая заповедь блаженства - [23]

А Поэт уже научился не падать на галопе, но всё равно, за Тийной ему было не угнаться. Тийна любила ездить без седла, и у нас дух захватывало, когда она проносилась мимо нас по аллее, словно какая-нибудь валькирия.

А потом Поэт пригласил нас на новоселье.

Оказывается, он построил где-то в лесу шалаш. Поэт трудился над ним с начала июня, и наконец, решил вынести свою работу на суд ближайших друзей, каковыми являлись я, мальчик-художник и тощенький Юрист. Я предложил позвать ещё и Тийну, но Поэт упёрся и сказал, что желает проводить время в сугубо мужской компании.

Итак, однажды после завтрака Эстонец дал нам в дорогу булочек с маслом, пачку чая, сахар, котелок, спички, и мы отправились в путь. Поэт сказал, что поставил свой шалаш в самом чудесном месте, у родника, так что, воды у нас будет достаточно.

— И какой воды! — говорил Поэт по дороге. — Самой вкусной на свете! Даже жалко делать из неё чай. Ну, да что я вам рассказываю — придём, сами попробуете…

Мы, не торопясь, шли по парку, подставляя лица ещё не жаркому утреннему солнцу, приветливо глядевшему на нас сквозь молодую листву старых деревьев.

— А скоро в овраге поспеет земляника, — продолжал Поэт. — Тогда мы сможем не брать еду из дома. Как раз будет Петровский пост. Станем питаться ягодами, как святые отшельники…

При этих словах кто-то хрюкнул:

— Перейдём на подножный корм. Святости — не оберёшься!..

Поэт сверкнул глазами. Он уже с полгода как увязался за обожаемым Дядей Филом в церковь и терпеть не мог шуточек на священные темы. Все мы это знали, но иногда не могли отказать себе в удовольствии подколоть новообращённого. Уж очень забавно было наблюдать, как Поэт, сжимая кулаки, пытается проявлять кротость и терпение…

На этот раз Поэт не сильно обиделся. Все его мысли витали рядом с его расчудесным шалашом, и Поэт постоянно ускорял шаг, с досадой оглядываясь на нас. А мы нарочно шли помедленнее.

Аллеи парка кончились и началась лесная тропинка. Идти оказалось далеко, но в лесу было хорошо, прохладно, комары куда-то попрятались. Тропинка пошла в гору и вскоре привела нас на поросший соснами холм.

— Вот он! — воскликнул Поэт, и у подножия толстой корявой сосны мы увидели довольно-таки неуклюжее сооружение из скрещенных жердей, покрытых не то сеном, не то соломой.

— А если дождь? — с сомнением произнёс Юрист.

— Всё предусмотрено! — радостно ответил Поэт, на четвереньках забираясь внутрь сооружения. — Доктор Кузнецов дал мне тент!

Мы по очереди залезали в шалаш и сразу выползали наружу. Во-первых, потому, что сидеть на торчащих из земли корнях было не слишком удобно, а во-вторых, Поэту не терпелось показать нам и родник в овраге, и земляничник на крутом солнечном склоне холма, и чудесный вид, открывавшийся с его вершины.

Родник понравился нам куда больше, чем шалаш. Мы, как заворожённые, застыли на склоне оврага над тенистой расселиной, на дне которой, на ложе разноцветных камешков колыхалась прозрачная, почти невидимая лужица. Тонкая струйка сбегала с холма в долину. На камне у ключа стояли ковшик и кружка.

— Филипп Михайлович велел их сюда поставить, — сказал Поэт. — Он говорил, в старину так было принято. Чтобы каждый прохожий мог напиться.

Хотя наша лечебница занимала огромную территорию, десятки километров ограды надёжно защищали её от посторонних. Взглянув вниз с вершины холма, я увидел далеко внизу, у самой реки, неприступную белую стену, тянувшуюся в обе стороны, куда хватало глаз. Я узнал это место. Давным — давно, почти два года назад, господин Томмсааре, которого я тогда принял за Ангела, привез меня сюда на сером Паладине.

Поскольку прохожих у нас не водилось, мы решили напиться сами — не пропадать же добру! Вода действительно была вкусная, но очень холодная. Пить приходилось маленькими глотками.

— Красиво, правда? — сказал художник: он стоял рядом со мной и глядел на сверкающие вдали купола. — В следующий раз захвачу этюдник…

— Я попрошу доктора, чтобы он разрешил мне здесь ночевать, — сказал Поэт. — Тогда я смогу ночью вставать на молитву…

Мы фыркнули. Наш Поэт и по утрам-то вставал с большим трудом. Иногда даже Эстонцу не хватало терпения будить его, и доктор выливал на соню стакан холодной воды.

— А что это за церковь на том берегу? — спросил Юрист.

— Храм Покрова Богородицы, — ответил Поэт. — Восемнадцатого века, представляете! А тамошнему священнику уже почти сто лет! И он говорит… Но мы уже не слушали, потому что вспомнили про булочки с маслом и возможность самим приготовить чай на костре.

— Вот это жизнь! — вздохнул я, отваливаясь от потухающего костерка; заложив руки за голову, я уставился в ярко-синее небо.

— Да! — сонно подтвердил лежащий рядом художник. — Скажи?..

Шалаш мы немного перестроили, и теперь в нём умещалось не два человека, а все четверо. Постепенно у нас завелось и хозяйство: посуда, топорик, а под корнями сосны в пластиковой коробке хранились соль, сахар, чай и спички. Мы по всем правилам оборудовали кострище, а вокруг вкопали четыре чурбака для сиденья. Для возможных гостей приготовили ещё парочку.

Мы приходили в наш лагерь после обеда и оставались до ужина. Полдник, с разрешения Эстонца, мы брали с собой. Придя на место, мы проверяли, все ли в порядке, а потом принимались за свои дела. Поэт (которого, кстати, звали Васей) уходил в лес, художник Миша садился над оврагом с этюдником, а юрист Юра погружался в очередной детектив.