Первая заповедь блаженства - [24]

Я просто лежал и смотрел в небо. Слушал лесные голоса и думал о будущем. Оно представлялось мне в виде большого светлого зала с распахнутыми настежь окнами. Там была Тийна. Она танцевала…

— Ну, что, может, чайку?

Ко мне подошёл Вася.

— А кто-то хотел поститься до ужина, — как бы невзначай заметил я.

Вася покраснел. Он просто бредил житиями святых, но с молитвой и постом у него упорно не ладилось.

— Давайте чайку, — к костру подошёл художник Миша. — А то я чего-то устал…

— А посмотреть можно? — попросил Вася, который был рад переменить тему.

Миша как-то неохотно протянул нам свою картонку. Подошедший к нам Юра долго и придирчиво сравнивал картину с натурой.

— Вот здесь у тебя трава немножко другого цвета, а так вообще, похоже! — одобрил он.

— Вот так похвалил! — фыркнул я.

— А чего? — удивился Юра. — Я думал, это главное…

— Дурачина, — мне стало смешно. — А композиция? А колорит? Миш, объясни этому ботанику, что главное в живописи!

Но Миша, не ответил. Он сидел, отвернувшись от нарисованного пейзажа, и печально глядел на настоящий.

— Кто знает, может быть, я вижу всё это в последний раз! — тихо вздохнул он.

Настроение на полянке разом изменилось. Трое моих друзей пригорюнились, да и я тоже.

— Илья счастливый! — сказал Юра. — Он останется здесь навсегда!..

— Без вас будет не то, — покачал головой я.

Вася с тоской смотрел на свой драгоценный шалаш…

— Я знаю, что нужно делать! — внезапно воспрянул Поэт. — Надо молиться! Может быть, Господь смилуется, и нас не выпишут!..

С этими словами Поэт отправился обратно в лес. Мы скептически посмотрели ему вслед и погрузились в мрачное молчание. Но ненадолго. Так ярко сияло солнце в небе, так весело пели птицы, такая благодать была кругом, что грустные мысли развеялись сами собой. Четверть часа спустя Вася вышел на полянку и как ни в чём не бывало спросил:

— Ну что, может, чайку?..

По дороге домой мы встретили сгорбленного седого дедушку, который прогуливался под липами, заложив руки за спину и внимательно разглядывая песок аллеи. Это был самый старый доктор лечебницы. В этом году главврач Ольга Васильевна дала ему только двоих пациентов, чтобы у старичка оставались силы вести кружок: в прошлом он был известным художником. При виде него Миша зачем-то спрятал этюдник за спину.

— Добрый вечер, господа, — поздоровался дедушка. — Гуляете? Это правильно. Чудесная погода… Михаил Анатольевич, что это там у вас? Неужели, этюдник? Вы всё-таки решили взяться за летнее задание? Не позволите ли старику полюбопытствовать?..

Миша с обречённым вздохом достал свой пейзаж. Старый доктор изучал произведение так же внимательно, как до этого рассматривал песок.

— М-да, — задумчиво произнёс он, — как я вижу, вы не ставили перед собой задачи создать шедевр…

Миша покраснел.

— Я просто хотел… — залепетал он. — Там так красиво… Меня так и тянуло…

— А почему это вы решили, будто я вас ругаю? — спросил Мишин наставник, и в его острых глазах заплясали непонятные искорки.

Миша промолчал. Вид у него был обескураженный.

— Прекрасная работа! — промолвил старик, возвращая картину автору. — Вы очень меня порадуете, если станете продолжать в том же духе.

Это случилось неделю спустя.

Мы, как обычно, отправились в лагерь после обеда, взяв с собой спальные мешки, сумку картошки и несколько банок с тушёнкой. Настроение у нас было прекрасное: Эстонец разрешил нам остаться в лагере на целые сутки!

Предвкушая такое удовольствие, мы бодро шагали по лесной тропинке. Внезапно шедший впереди Поэт остановился так резко, что Миша не успел затормозить и налетел на него, уронив сумку с картошкой. Картофелины раскатились по траве и сосновым иголкам.

— Что случилось?! — испугались мы с Юрой.

— Смотрите! — прошептал Поэт.

Мы взглянули… и наши сердца покатились следом за картошкой. Мы стояли на краю нашей полянки. Но шалаша на ней больше не было. На истоптанной траве валялись поломанные жерди, пучки соломы, чурбачки были вывернуты из земли, в размётанном кострище свернулись куски обгорелого пластика — всё, что осталось от нашего хозяйства.

Мы сбросили рюкзаки и, осторожно ступая, обошли полянку, обнаруживая всё новые и новые следы преступления. Родник в овраге кто-то попытался засыпать, и теперь вниз по оврагу текла струйка жидкой грязи. Черпак и кружка были плотно набиты землёй. Земляничник, где уже начали поспевать ягоды, был словно вспахан: изрубленные кустики валялись кверху корнями.

В сосну был воткнут перепачканный землёй топор. Из-под лезвия уже тянулась капля свежей смолы.

Никто из нас не произнёс ни слова. Поэт Вася постоял немного над обломками шалаша, выдернул топор из раненой сосны и, подобрав рюкзак, побрёл прочь. Мы отправились следом.

— Вы знаете, кто это сделал? — спросил Эстонец.

Он, конечно, удивился, увидев нас в корпусе спустя всего час после нашего ухода. Так что, без расспросов не обошлось. Доктор выслушал нас, сидя в своём кресле во главе обеденного стола. Наш рассказ его, кажется, расстроил. Когда мы замолчали, Эстонец опустил голову и тяжело вздохнул.

— Доктор, я не понимаю, кому это понадобилось, — сдавленным голосом проговорил художник Миша. — И, главное, зачем. Разве кому-то мешал шалаш? И сосна… и земляника… Что может толкнуть человека на такую ужасную бессмыслицу?!