Первая заповедь блаженства - [21]

Зима неожиданно сделала наш корпус невероятно уютным. До чего приятно было лежать в теплой палате и слушать, как за окном шумит вьюга! А кухня? Да это же, оказывается, самое лучшее место в мире! Новенькие после ужина сразу уходили спать, а мы сидели за нашим большим столом допоздна.

За чаем и беззаботными беседами время летело незаметно. Разговоры продолжались и в спальне, куда Эстонец загонял нас чуть ли не насильно. Мы терпеть не могли его манеру появляться и гасить свет на самом интересном месте…

— Ну дайте же нам договорить! — сказал однажды кто-то. — Вам что, жалко? Вы же все равно скоро начнете нас выписывать!..

При этих словах что-то укололо меня в самое сердце — легко, но противно, как комар. Ведь я совсем забыл, что все эти ребята здесь не навсегда! Неужели, скоро нашей едва начавшейся дружбе придет конец?! Я поглядел на Эстонца — вся палата уставилась на него с негодованием. Мы, конечно, знали, что он ни в чем не виноват, но на кого же нам еще было сердиться?

Я старался не думать о том, кто уйдет от нас первым… Впрочем, какая разница? Рано или поздно уйдут все. И останется со мной один Эстонец — наш доктор, туповатый, занудный, надоевший, как старый анекдот…

Однажды он подошел ко мне и сказал, что ему требуется помощь.

— Для тебя это трудно, я знаю, — извинился он. — Но нам по-прежнему очень нужен аккомпаниатор. Девочка, которая нам играла раньше, уже выписалась. Анна Стефановна занята на своих кружках и очень устаёт… А моим ученицам трудно заниматься без музыки…

Что я там сказал про анекдот?

— Вы очень необычный преподаватель информатики, — не удержался я.

— Информатики? — переспросил Эстонец.

— Конечно. Я видел вашу фамилию в списке кружков…

— А ты никогда не читал этот список до конца?..

Тем же вечером я стоял перед расписанием занятий, разинув рот и выпучив глаза. Да, господин Томмсааре вел не один, а два кружка. По вторникам — информатику. В остальные же дни…

— Спасибо. Плохо.

Резкий хлопок в ладоши оборвал музыку, и я открыл дверь класса ХОРЕОГРАФИИ.

У самой двери стоял рояль, за ним сидела Анна Стефановна. Она приветливо улыбнулась, увидев меня. Класс оказался большим залом. Вдоль трех стен тянулась длинная перекладина — потом я узнал, что она называется "станок". Около неё стояло десятка два худеньких девушек, одинаково по-балетному причёсанных и одетых. При виде меня они тихо зашушукались.

Всю четвертую стену зала занимало огромное зеркало. Перед ним, лицом к залу, на невысокой скамеечке восседал наш Эстонец. Вид у него был суровый и сосредоточенный, спина прямая — как всегда. Он молча кивнул мне и предложил присесть рядом. Я сел и осторожно прислонился спиной к прохладному стеклу. Девушка, оказавшаяся напротив меня, украдкой помахала мне рукой.

— Томмсааре, не отвлекайтесь! — нахмурился Эстонец.

Я совсем не узнал Тийну. Строгая причёска и балетная туника изменили её и — я отвёл глаза — сделали просто красавицей…

— Еще раз, сначала, — сказал Эстонец. — Госпожа Майер, прошу…

Анна Стефановна взяла несколько аккордов. Девушки стали плавно приседать, нелепо вывернув колени. Эстонец называл это упражнение "плие". Вскоре я понял, что вывихнуть ногу на его занятиях и впрямь было проще простого.

После получаса всяческих "батман-тандю" и "рондежамбов" по лицам балерин градом катился пот. Мне казалось, что некоторые вот-вот упадут от усталости. Но Эстонца это нисколько не волновало. Объявив "адажио", он поднялся и побрел вдоль станка, безжалостно выкручивая ученицам пятки. Я совсем не узнавал нашего тихого, доброго доктора…

Девушки очень старались, но красиво получалось не у всех. Кто-то, едва не плача, кусал губы. Кто-то — наоборот, нарочно широко улыбался. Но были и такие, кому упражнение вовсе не казаось тяжелым. Тийна, замерев на одной ножке, весело подмигнула мне. Она стояла в самом центре зала, среди лучших балерин.

— Томмсааре, второе замечание! — бросил Эстонец.

Я возмутился. Подумаешь, какие мы строгие!.. Тийна ничуть не смутилась. Едва Эстонец отвернулся, она снова подмигнула мне и показала братцу язык. Она забыла про зеркало. Эстонец снова хлопнул в ладоши.

— Томмсааре, на крайний станок! — велел он, когда музыка стихла. — Это будет ваше место до конца года!

Похоже, это наказание считалось очень тяжелым. Во всяком случае, Тийна ужасно расстроилась. Но спорить не посмела. Отвесив суровому брату реверанс, она понуро встала к самым слабым ученицам.

— Из-за Томмсааре повторяем адажио сначала! — объявил вредный Эстонец, и по классу пронёсся чуть слышный стон, который тотчас замер под тяжёлым взглядом балетмейстера.

На глазах Тийны появились слёзы. Старательно чертя кончиком атласной туфли широкие круги в воздухе, она не удержалась и громко всхлипнула. Эстонец опять оборвал музыку.

— Что за истерика?! — прошипел он. — В классе! Стыдно! Вон!

Зарыдав, Тийна сорвалась с места и исчезла за дверью. Я был так возмущен бесчеловечностью Эстонца, что не захотел ни минутой дольше задерживаться на его занятии. Не попрощавшись, я встал со скамейки и гордо покинул класс.

Тийна стояла у окна в коридоре, уткнувшись лбом в холодное стекло и кутаясь в кофточку.