Первая позиция - [3]

— Привет, Эдик, — сказала Лариса Марковна, удостоверившись в том, что я ничего не сломала и даже не растянула. — Ты зачем явился?

— По твоему приглашению, — лениво растягивая гласные, ответил Третьяков.

Она его специально пригласила полюбоваться, как я тут валяюсь на полу в воде. Мне немедленно захотелось спрятать голову в лейку. Невезуха!

— Иди, Садовская, на сегодня все, — скомандовала Лариса Марковна. — Если синяк появится, то сделаешь холодный компресс. Учти, я позвоню вечером твоему деду, чтобы проследил.

— Его нет: он в столицу поехал, в Москву златоглавую, — сказала я, поднимаясь из сразу же обмелевшей лужи, половина воды которой плескалась в моих балетных туфлях.

Мне страстно хотелось услышать, о чем будут разговаривать Шеховцева и Третьяков, но, прихватив свое новое японское, в бамбуке и желтых ирисах, полотенце, я побрела вон из балетного класса. Нельзя довольствоваться малым, но, в конце концов, по одному чуду в день — вполне справедливо! А я видела Шеховцеву доброй…

СИЛЬВИЯ, РАЗГОРЯЧЕННАЯ ОТ ОХОТЫ, УТОЛЯЕТ ЖАЖДУ. ЛЮБУЯСЬ СВОИМ ОТРАЖЕНИЕМ В РУЧЬЕ. ОХОТНИК ПЫТАЕТСЯ ОБЪЯСНИТЬ ЕЙ СВОИ ЧУВСТВА. ГОРДАЯ НИМФА СМЕЕТСЯ НАД НИМ И ГНЕВНО ГОНИТ ПАСТУХА ПРОЧЬ.

Придурок Пашка ждал меня в коридоре, сидя на подоконнике. Еще на двух подоконниках располагались влюбленные в него, графа Альберта и принца Зигфрида, маленькие лебеди: пам-пам-пам-пам-пам-пара-пам-па!

Если попытаться стать объективной, то данные у Трофимова неплохие. У него правильные черты лица и самый высокий в нашем выпуске прыжок, но мне Пашка противен. Я не Одетта и не накрашена, и вообще не готова к выходу.

— Видела хлыща из Москвы? — спросил Пашка за моей спиной, пристраиваясь в колонну, потому что я и не подумала притормозить около него.

— Отвянь! «Пор де бра лежит в основе великой науки рук в классическом танце…» Распускать — лежит в основе техники рук Павла Александровича Трофимова.

— Ты такая миленькая, когда злишься!

— Господи, — простонала я, — ну, что тебе стоило сделать его «голубым»?!

О! Наконец! Пашка обиделся! Вдруг подфартит, и он не станет со мной больше говорить, хотя бы до завтра, до экзамена по дуэтному танцу? Вернее, мычать. С ораторским искусством у нас в училище дела обстоят совсем плохо, причем, если с тобой философствует дед, какие-то шансы у тебя еще остаются, а те, кто живет в интернате — обречены. У второй из гениальных Павловых, у Надежды, когда она получила Гран-при, самый простой вопрос журналиста мог вызвать панику. «У вас — феноменальный шаг. Как вы этого достигли?» У меня тоже шаг — три прыжка и начались кулисы. На вопрос «Каким образом?..» отвечаю: «Сцена кончилась».

ЖИЗЕЛЬ ПОТРЯСЕНА КОВАРСТВОМ ВОЗЛЮБЛЕННОГО. РАЗРУШЕН ЧИСТЫЙ И ЯСНЫЙ МИР ЕЕ ВЕРЫ, НАДЕЖДЫ И МЕЧТАНИЙ. ОНА ЛИШАЕТСЯ РАССУДКА…

Когда я снова вышла в коридор, надев «гражданское» (не капроновую пачку с золотой короной, а обтягивающий свитерок и джинсы), подоконники пустовали: красавец принц Зигфрид свалил, и улетевшие по нему маленькие лебеди отправились следом.

Мой путь был устремлен в другую сторону, потому что начали проявляться симптомы сотрясения мозга, которое одним равнодушным взглядом нанес мне Эдуард Третьяков. …Не думала, что влюблюсь так бездарно — лежа на спине! …Я сошла с ума: я по-прежнему не прекрасная королева лебедей, Одетта, я — Офелия, хотя это совсем из другой оперы.

Дверь балетного класса отворилась, и гений в своих белых одеждах предстал перед бедной дурочкой:

— Ты ведь Садовская? Я не ошибаюсь? …Ждешь?

«Все семнадцать лет», — ответила я ему мысленно, а вслух еле смогла пролопотать:

— Да. Может быть, вы посмотрите…

«О чем я его прошу? Он УЖЕ посмотрел!» — промелькнула сумасшедшая мысль в моей сумасшедшей голове, но усилием воли я заставила себя продолжить:

— …как я танцую.

— Зачем? — удивленно спросил Эдуард.

«Убива-а-ет, люди добрые!!! — подумала я. — Оказывается, на меня и смотреть ни к чему. Хоть в певицы подавайся! Что лучше: прима-балерина, на которую не смотрят, или меццо-сопрано, которую не слушают?»

— Хочу в Москву, — пришлось мне сказать ему прямо. — У нас, в областном театре, и сцена танцованная, и зритель есть, но… Я хотела бы выступать у вас в «Коде».

— Слушай, я не спросил у Шеховцевой… Москва — город жесткий, «…слезам не верит» и всякие такие дела. А где, интересно, ты будешь жить? На вокзале? В Кремле за Царь-пушкой?

— На Берсеневской набережной, недалеко от Дома прессы. Мне дед купил однокомнатную квартиру и сейчас оформляет документы, — объяснила я. — И если вид на Москву-реку не будет шикарным, он обещал, что повернет ее русло. Там есть куда его повернуть?

— Дырочку в метро сделаете. …До чего же вам все просто! — осуждающе сказал Третьяков. По его загоревшему на гастролях в Испании челу пробежала легкая тень: наверное, вспомнил, как мешки в вагоны ночью таскал или мосек барыням выгуливал — тяжелые студенческие годы.

— Просто, — согласилась я. — Как в первую позицию стать. Так вы меня посмотрите?

— Нет, — он покачал головой и снова повторил оскорбительный для меня вопрос. — Зачем? …Я уже ей слово дал. …И, знаешь что, давай потом поговорим. Меня ждет машина из департамента культуры. Надо бы по «Пируэту» утрясти кое-какие вопросы с администрацией. …Пока, солнышко!