Первая ночь - [9]

В тихих водах озера Чанхайцзы как в зеркале отражаются заснеженные вершины. На спуске к долине Синьдунцяо водитель прибавил скорость. До чего же все здесь не похоже на природу Атакамы, повсюду растут вязы и белые березы, в густой траве бродят стада яков. Мы спустились с высоты четыре тысячи метров, и моя мигрень поутихла. Внезапно автобус останавливается. Водитель оборачивается и делает мне знак — пора выходить. Каменистая тропа ведет от серпантина к горе Гунгашань. Водитель жестикулирует. призывая меня поторопиться: из двери задувает ледяной ветер.

Я вылезаю, бросаю рюкзак у ног и, стуча зубами от холода, смотрю вслед исчезающему за поворотом автобусу.

Я остался один посреди бескрайней равнины, где среди холмов гуляет злой ветер.

Вечный пейзаж, в котором преобладают розовато-желтые оттенки цвета… и никаких следов монастыря. Ночевать под открытым небом нельзя, замерзну насмерть. Нужно идти. Но куда? В каком направлении? Даже не представляю, но понимаю: спасение в движении, руки и ноги уже начинают неметь от холода.

В нелепой попытке убежать от ночи я мелкими перебежками двигаюсь от холма к холму, на закат.

Я замечаю вдалеке — о чудо! — черную юрту кочевников. По огромной равнине ко мне идет тибетская девочка. Ей, должно быть, года три-четыре, кроха с румяными, как яблоки, щечками и блестящими глазами. Она меня не знает, но не боится, и никто, кажется, не боится за нее, она вольна гулять где вздумается. Девочку смешит мой необычный вид, ее звонкий смех наполняет долину. Она распахивает объятия и бежит мне навстречу, останавливается в нескольких метрах от меня и уносится прочь, к своим. Из юрты выходит человек и направляется ко мне. Я протягиваю руку, он складывает ладони, кланяется и приглашает меня следовать за ним.

Черная юрта-шатер стоит на столбах. Внутри просторно, в каменном очаге трещит хворост, женщина готовит ароматное жаркое. Мужчина знаком предлагает мне сесть, разливает рисовую водку, мы чокаемся и пьем.

Я делю с кочевниками ужин. Тишину нарушает лишь заливистый смех девчушки с румяными, как яблоки, щечками. Потом она засыпает, прижавшись к матери.

На землю опускается ночь, и мы с хозяином выходим из юрты. Он устраивается на камне, скручивает сигарету и угощает меня. Мы смотрим на небо. Как же давно я этого не делал… Нахожу одно из красивейших созвездий восточнее Андромеды, хорошо видное только осенью. Указываю пальцем на звезды и называю их моему хозяину. «Персей», — громко и отчетливо произношу я. и он повторяет: «Персей» и смеется — так же заливисто, как дочь, и раскаты его смеха подобны вспышкам на небесном своде у нас над головами.

Я переночевал в их юрте, укрывшей меня от холода и ветров. На рассвете показываю гостеприимному хозяину заветный листок бумаги; он не реагирует, потому что не умеет читать; начинается новый день, и у него много работы впереди.

Мы собираем хворост, и я произношу слово «Гартар» на разный манер — вдруг да отреагирует. Результат нулевой, он невозмутим и непроницаем.

Покончив с хворостом, мы идем за водой. Кочевник протягивает мне бурдюк, вешает на плечо другой. Показывает, как удобней его пристроить, и мы выходим на ведущую к югу тропу. Дорога занимает два часа. С вершины холма видна текущая меж высоких трав река. Когда я добираюсь до берега, мой спутник уже плавает. Я снимаю рубаху и прыгаю в ледяную воду: должно быть, река берет начало из горного ледника.

Кочевник удерживает свой бурдюк под водой, пока тот не наполняется доверху, я следую его примеру, потом с натугой выволакиваю эту тяжесть на берег.

Кочевник насухо вытирается пучками травы, одевается и садится отдохнуть. «Персей», — говорит он, указывая пальцем на небо, потом кивает на излучину реки в нескольких сотнях метров ниже по течению, где купаются два десятка человек, другие — их около сорока — обрабатывают землю лемехами, прокладывая длинные борозды. На всех одинаковая одежда, которую я сразу узнаю.

— Гартар! — шепотом произносит мой спутник.

Я благодарю и срываюсь с места, но кочевник хватает меня за руку. Он хмурится, знаком даст понять, что идти туда нельзя, и тянет за собой в обратный путь. На его лице ясно читается страх, и я подчиняюсь. Дойдя до вершины, оборачиваюсь и смотрю на монахов. Те, кто плавал в реке, уже оделись и взялись за работу: борозды на вспаханном поле напоминают зубцы гигантской электрокардиограммы. Мы спускаемся вниз. При первой же возможности я оставлю моего кочевника и вернусь в эту долину.

Мои хозяева очень гостеприимны, но традиция велит, чтобы я заработал свою порцию еды.

Женщина вышла из юрты и, что-то вполголоса напевая, повела меня к пасущемуся на поле стаду яков. Я не обращал внимания на ведерко в ее руке, пока она не присела рядом с одним из этих странных четвероногих и не начала его доить. Несколько мгновений спустя она уступила мне место, сочтя, что урок был достаточно наглядным. Напоследок она выразительно взглянула на ведерко, ясно дав понять, что вернуться я смогу, когда наполню его до краев.

Простейшая, с точки зрения кочевницы, работа никак мне не дается. Не знаю, что тому виной — моя неопытность или мерзкий характер проклятой коровы-забияки, решившей во что бы то ни стало помешать мне ухватить ее за вымя, — но как только я протягиваю руку, она переступает вперед или назад… Я прибегаю ко всем уловкам: пытаюсь ее обольстить, умоляю, сурово отчитываю, осыпаю бранью — но все напрасно.