Первая мировая: война, которой могло не быть - [24]
Беседа состоялась в час дня. Чтобы в полной мере оценить её значение, надо иметь в виду, что в 11 часов утра Сазонов принял австрийского посла графа Сапари, который официально сообщил ему текст ультиматума. Министр знал его содержание, так как уже получил телеграмму Штрандтмана из Белграда, прочитав которую, воскликнул: «Это европейская война!» Поэтому он разговаривал с послом особенно жёстко. «Относительно места, говорившего, что мы знаем, что все цивилизованные народы разделяют наши чувства, — докладывал Сапари, — он выразился, что это заблуждение». Апелляцию к монархической солидарности Сазонов оборвал фразой: «Монархическая идея здесь ни при чём». «Вы хотите войны и сожгли свои мосты», — суммировал министр, саркастически добавив: «Видно, как вы миролюбивы, раз вы поджигаете Европу».
Не дав ответа по существу, глава МИД поспешил на срочное заседание Совета министров, где сообщил об ультиматуме и предложил побудить Вену к отсрочке его исполнения, одновременно посоветовав Белграду «вручить свою судьбу решению великих держав». Предложения были приняты, но самые интересные решения последовали дальше: «Предоставить военному и морскому министрам испросить высочайшее соизволение на объявление, в зависимости от хода дел, мобилизации четырёх военных округов — Киевского, Одесского, Московского и Казанского, Балтийского[9] и Черноморского флотов. Предоставить военному министру незамедлительно ускорить пополнение запасов материальной части армии. Предоставить министру финансов принять меры к безотлагательному уменьшению принадлежащих финансовому ведомству сумм, находящихся в Германии и Австро-Венгрии». Содержание решения не оставляло сомнений: в случае неуступчивости Австрии Россия была готова решиться на войну, причём допуская участие в ней Германии.
Вернувшись в столицу, Сазонов, как гласит «подённая запись» МИД, «преподал сербскому посланнику советы крайней умеренности», с германским послом говорил «весьма твёрдым языком и резко осуждал приём венского кабинета, настаивая на неприемлемости для Сербии вручённой ей ноты». Приехавший в министерство французский посол, «не желая встречаться со своим германским сотоварищем», коротал время за беседой с начальником канцелярии Николаем Шиллингом (автором «подённой записи»), которому сказал: «Никогда мы не были в лучшем положении, так как между нами существует полное согласие». Наконец, Сазонов, взволнованный и раскрасневшийся после спора с Пурталесом, принял Палеолога и проинформировал его о происходящем.
Утром 12(25) июля царь «изволил начертать» на протоколе состоявшегося накануне заседания «Согласен» и собрал в Красном Селе Совет министров. После речи Сазонова, которая, по словам Сухомлинова, «сильно подействовала на наши солдатские чувства», было решено со следующего дня «ввести на всей территории империи положение о подготовительном к войне периоде». После заседания состоялся смотр войск, в присутствии высшего света и дипломатов, на котором Николай II досрочно произвёл в офицеры петербургских юнкеров. По городу поползли слухи о мобилизации, начались патриотические демонстрации. Министр иностранных дел подготовил для монарха проект письма английскому королю Георгу V с надеждой на то, что обе страны «окажутся вместе на стороне права и справедливости», телеграфировал в Лондон послу Александру Бенкендорфу: «При нынешнем обороте дел первостепенное значение приобретает то положение, которое займёт Англия», — и дал последние инструкции возвращавшемуся в Париж Извольскому. Провожавший его на Варшавский вокзал Палеолог вспоминал: «На платформах большое оживление. Поезда донельзя нагружены офицерами и солдатами. Это пахнет мобилизацией. Мы быстро обмениваемся впечатлениями, делаем одинаковый вывод: на этот раз — это война».
Дипломатические перипетии следующих дней: кто, кому, когда вручил какую, ноту или послал какую телеграмму — многократно описаны в литературе, так что подробности можно найти даже в Интернете. Нас интересует другое — логика событий и действия тех, кто непосредственно стоял за ними. Поэтому мы рассмотрим реальную подготовку к войне — прежде всего мобилизацию русской армии, после которой, по мнению многих историков, мирное развитие событий стало невозможным.
Положение о том, что «мобилизация — это война», было аксиомой и для военных, и для государственных деятелей той эпохи. «Мобилизация — это объявление войны, — сказал начальник французского генерального штаба генерал Буадефр Александру III, когда в 1892 г. вёл в Петербурге переговоры о военной конвенции. — Мобилизоваться — это значит заставить своего соседа сделать то же самое. Позволить мобилизовать на своей границе миллионную армию, не сделав одновременно того же самого, — это значит лишить себя всякой свободы движений в дальнейшем и поставить себя в положение человека, который, имея в кармане револьвер, позволяет своему соседу приставить себе оружие ко лбу, не вынимая своего». Царь одобрил сравнение, заметив: «Я именно так понимаю дело». Он уже прочитал записку начальника Главного штаба генерала Николая Обручева: «Невозможность промедления в фактическом открытии войны указывает, что в минуту объявления мобилизации не может быть уже допускаемо никаких дипломатических колебаний. Все решения дипломатии должны быть установлены заранее».
