Первая мировая: война, которой могло не быть - [23]
Тем не менее до предъявления австрийского ультиматума позиция Петербурга была выжидательной, несмотря на периодические заявления о «решимости». Она радикально изменилась после визита в Россию французского президента Пуанкаре и премьер-министра Вивиани, по совместительству возглавлявшего МИД. Берхтольд задержал вручение ноты в Белграде до отъезда гостей из Петербурга вечером 10(23) июля, чтобы предотвратить возможность оперативных русско-французских консультаций, но перехитрил самого себя.
Опытный и прекрасно информированный президент не мог не понимать, куда идут события, а потому решил воспользоваться «визитом вежливости», даты которого были согласованы ещё в январе, для обсуждения ситуации со своим главным союзником. «В Париже на первых же порах дали себе ясный отчёт в общеевропейском характере зачинавшегося спора и не давали себя сбить с толку его балканским происхождением», — с неожиданной откровенностью проговорился Сазонов в своих многословных, но в целом бессодержательных мемуарах.
Понимали это и политические противники президента. Против визита выступили бывший посол в Петербурге Жорж Луи, которого Пуанкаре, в бытность премьером, отозвал с должности по просьбе Сазонова, и лидер социалистов Жан Жорес. Луи предупредил влиятельного экс-премьера Жозефа Кайо, что вояж будет иметь «большие последствия». Жорес в палате депутатов заявил, что, голосуя против дополнительного кредита на поездку, социалисты тем самым протестуют против системы тайных договоров. «Эти договоры тем более опасны, — записал его слова Вельтман, — что их тайные условия, неизвестные народным массам, могут не сегодня-завтра сыграть свою роль и повлечь за собою роковые последствия в связи с балканскими осложнениями».
О чём разговаривали французский президент и русский самодержец 7(20) июля в Кронштадте? Эту тайну они унесли в могилу, а свита почтительно стояла в стороне. Посол Палеолог зафиксировал лишь свои впечатления, потому что слов не слышал: «Видно, что они говорят о делах, друг друга спрашивают, спорят. Во-видимому, Пуанкаре направляет разговор. Вскоре говорит он один. Император только соглашается, но его лицо свидетельствует о том, что он искренне одобряет, что он чувствует себя в атмосфере доверия и симпатии». Царь и президент были людьми серьёзными и вряд ли тратили время на обсуждение здоровья друг друга или красот Балтийского моря. Через год Николай сказал одному из французских министров, что «никогда не забудет столь твёрдых речей, которые держал тогда Пуанкаре». В тот же день Вивиани обсуждал с Сазоновым конфликт на Балканах и заявил, что Франция не допустит унижения Сербии.
После войны Пуанкаре признал, что, находясь в Петербурге, получил телеграмму от своего посла в Берлине Жюля Камбона о том, что Германия готова поддержать австрийский ультиматум, который, таким образом, превращается в общеевропейскую проблему. Это же он мог понять из бесед с иностранными дипломатами, включая австрийского посла и сербского посланника. После этого президент произнёс фразу, которую записал Палеолог: «Необходимо, чтобы Сазонов был твёрд и чтобы мы его поддержали». Можно согласиться с Феем и Полетикой, что она «лучше, чем всё остальное, характеризует значение поездки Пуанкаре в Россию» и «выражает весь её смысл и цель».
Россия рассчитывала на поддержку Франции против Австрии, которой державы Антанты решили «преподать совет умеренности». Однако Пуанкаре был известен не антиавстрийской, но антигерманской ориентацией: источник его беспокойства находился не в Вене, а в Берлине. Поэтому он с лёгким сердцем заявил, что Франция не возражает против обладания Россией Константинополем, а посол в Петербурге Теофиль Делькассе ранее прямо обещал поддержку в этом деле в обмен на помощь в возврате Эльзаса и Лотарингии. Идея давно носилась в воздухе. Предшественник Делькассе на посту посла Жорж Луи в августе 1910 г. занёс в дневник: «В союзе (франко-русском. — В. М.) Константинополь и проливы являются противовесом Эльзасу и Лотарингии. Об этом не написано ни в каком соглашении, но это — главная цель, о которой думают, но не говорят». И добавил: «Я обнаружил ту же самую мысль в переписке Аното и Монтебелло» — французского министра иностранных дел в 1894—1895 и 1896—1898 гг. и его посла в российской столице.
Разговоры в Кронштадте, Петергофе, Петербурге и Красном Селе, где в честь гостей был проведён парад, касались не только конфликта на Балканах, но и возможных «осложнений» в масштабе континента. Великая княгиня Анастасия, дочь черногорского короля и жена Николая Николаевича, с восторгом говорила Палеологу: «Война скоро вспыхнет. От Австрии ничего не останется. Вы получите обратно Эльзас и Лотарингию. Наши армии встретятся в Берлине. Германия будет уничтожена». Сестёр-черногорок Анастасию и Милицу при русском дворе мало кто принимал всерьез, но с их мужьями нельзя было не считаться: Николай командовал гвардией и столичным военным округом, а затем стал главнокомандующим; его брат Пётр был генерал-инспектором инженерных войск.
Тут уже Франции были нужны гарантии поддержки со стороны России, и она их получила. Об этом мы знаем из телеграммы Палеолога о беседе с Сазоновым и Бьюкененом во французском посольстве 11(24) июля, на следующий день после отъезда президента и сразу по получении из Белграда текста ультиматума. Сазонов и Палеолог проинформировали собеседника об итогах визита: Россия и Франция подтвердили «полную общность взглядов на различные проблемы, которые забота о всеобщем мире и европейском равновесии ставит перед державами» и верность «обязательствам, которые союз налагает на обе стороны». Бьюкенен не был готов к каким-либо заявлениям, но подробно изложил услышанное в телеграмме Грею, отметив требование «объявить о нашей полной солидарности с ними».
