Первая мировая война, 1914–1918 - [187]

Я твердо верю, что и на этот раз, как и тогда, будет сохранена или восстановлена связь с нашим великим и богатым прошлым. Старый немецкий дух снова пробьется, если он и должен будет пройти через горнило страстей и страданий. Наши противники знали силу этого духа; они наблюдали за ним и ненавидели его в мирной работе, они удивлялись ему и боялись его на полях битв великой войны. Они старались объяснить нашу силу своим народам словом «организация». Но о духе, который все это создал и поддерживал, они умалчивали. Этот дух поможет нам строить заново.

Германия, которая воспринимала и творила столько неисчерпаемых ценностей человеческой цивилизации и культуры, до тех пор не погибнет, пока в ней жива будет вера в ее всемирно-историческую миссию. Я твердо верю, что лучшим людям нашей родины удастся соединить новые идеи с драгоценными сокровищами прежнего времени и создать таким образом долговечные ценности ко благу нашей родины.

Это мое несокрушимое убеждение, с которым я покинул кровавое поле битвы народов. Я видел геройскую борьбу моей родины и никогда не поверю, что это была ее смертная борьба.

Мне предлагали вопрос, чем я руководился в самые тяжелые моменты войны, возлагая надежды на конечную победу. Я мог только указать на мою веру в справедливость нашего дела, на мою надежду на родину и армию.

В эти важные часы годами длившейся борьбы и в последующее время мною овладели такие мысли и чувства, которые прекрасно выражены в словах прусского военного министра, генерал-фельдмаршала Германа фон Байена в 1811 г. Он писал своему государю в момент самых больших политических и военных затруднений:

«Я не упускаю из виду опасности нашего положения, но там, где выбор остается только между порабощением и честью, там дает религия мне силы делать все то, чего требуют право и долг».

Никогда человек с уверенностью не может предвидеть исхода начатого предприятия. Но тот, кто, по своему глубокому убеждению, следует только своему долгу, носит вокруг себя как бы щит. В каждом положении в жизни это несет ему успокоение и часто само ведет к счастливому исходу.

Я говорю вовсе не словами возбужденной фантазии — это выражение религиозного чувства, которым я обязан своим воспитателям; они научили меня еще в молодые годы любить как самое святое на земле паря и отечество.

В настоящее время весь наш прежний государственный порядок погребен под бурным потоком диких политических страстей и речей, которые уничтожили, по-видимому, все святые предания старины. Но этот поток уляжется. Тогда на вечно волнующемся народном море вырастет снова скала, на которую возлагали надежды наши отцы и на которой нашими силами пятьдесят лет тому назад было воздвигнуто будущее нашего отечества: германская империя. И когда снова возродится эта национальная идея, это национальное сознание, тогда нам принесут нравственно ценные плоды теперешние горькие дни и великая война, на которую ни один народ не сможет оглянуться с большей гордостью и с более чистой совестью, чем наш, пока он был верен. Если это случится, то не напрасно пролилась кровь всех тех, кто пал с верой в величие Германии.

С этим упованием и с надеждой на тебя, немецкое юношество, я кладу перо!

(Гинденбург П. Воспоминания. Пг., 1925. С. 111–120.)

13. Э. Людендорф. Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг.

Ответ президента Вильсона на наше предложение от 5 октября был получен в Берлине по радио 9 октября. В военном отношении он выдвигал как предпосылку для заключения перемирия очищение оккупированной территории на западе. К этому требованию мы были готовы. Путь для дальнейших переговоров нота оставляла открытым.

По желанию принца Макса я поехал в Берлин. Мы вели с ним с глазу на глаз продолжительную беседу. Я уже был знаком с принцем Максом; он дважды приезжал в ставку. Во время его приездов мы имели продолжительные беседы и выслушивали друг друга с большим интересом. У нас было много общего. Вице-канцлер фон Пайер указал теперь на него как на единственного возможного кандидата для занятия поста имперского канцлера. В общем, я мог удовольствоваться этой кандидатурой. Я считал принца Макса, как принца и офицера, подходящим лицом для того, чтобы ввести нас в новую эпоху. Я предполагал, что он будет давать, но в то же время и тормозить. Ведь он все же принадлежал к старой династии, которая горячо принимала к сердцу величие Германии. Таким образом, в столь трудные времена, он мог, казалось, принести пользу германскому народу. Эти надежды не исполнились.

Принц Макс предложил мне дать ответы и объяснения по целому листу вопросов, на которые в точности ответить вообще было невозможно, но которые зато очень характерно обрисовывают, насколько в Берлине мало понимали сущность войны. Я ответил, насколько это представлялось возможным. Мои ответы не выходили из круга тех идей, которыми я руководствовался до сего времени. Я не имел основания изменять свою точку зрения. Нота Вильсона оставляла еще надежду, что нам удастся заключить мир, который не обрекал бы нас на уничтожение.

Наступил час, когда надлежало окончательно выяснить — желает ли германский народ продолжать войну, если переговоры с противником не приведут к приемлемому для нас миру? В утвердительном случае была пора приступить к соответственным приготовлениям. Из суждений печати верховное командование получило благоприятное представление относительно возможности продолжать войну. После своей речи 5 октября принц Макс еще ничего не сделал для осуществления выраженных им тогда на крайний случай намерений. Я обратился по этому поводу с соответственным запросом. Мне также нужно было знать, на какую точку зрения станет новое правительство в вопросе о восточных областях, чтобы сообразовать с ней военные мероприятия верховного командования. Ответ на первую ноту Вильсона был отправлен с обоюдного согласия правительства и верховного командования. Мне удалось присовокупить к началу ответа вопрос, становится ли Англия и Франция также на точку зрения этих 14 пунктов. Верховное командование не принимало никакого участия в составлении внутренне-политической программы, с тоном которой оно не могло соглашаться. Наши действия вновь показывали недостойную торопливость — выбрасывать за борт все, что до сих пор было для нас свято. Противник должен был с удовольствием наблюдать, как мы все ближе приближались к перевороту.