Первая министерская - [13]

— В жидовских газетах! — кричал Матвеев. — И потом, что можно в газетах, того нельзя в гимназии.

— Не всем известно, что ты не дорос еще до политических вопросов. Он, видимо, на тебя не рассчитывал.

— Ну вас к черту! — выругался Козявка. — Чего переполошились? Сколько таких на руку идет? — Он выставил вперед мясистую лапу.

Но спор не утих. Было известно, что в классе есть два лагеря, две враждующие стороны: патриоты и либералы, но до таких открытых столкновений никогда не доходило.

Когда гимназисты по звонку вывалили в коридор, к пятиклассникам группами подходили ученики старших классов. Они жадно расспрашивали о том, что говорил новый педагог, как он себя держал, ставил ли баллы и вообще что это за птица. Пятиклассники с преувеличенно серьезным видом пускались в длительные рассуждения по поводу первого урока нового историка.

— Послушай, Андрей, — спросил Котельников, — почему Матвееву так не понравился новый преподаватель?

— Патентованный тупица! Отец — бранд-майор, в Союзе русского народа [4]. А сын мечтает быть гусаром. Учится на одних колах. Зато марши всех кавалерийских полков дует наизусть. Формы всех полков за сто лет изучил на зубок. А больше ничем не интересуется.

— Курточка обтянутая, коротенькая, — перебил Ливанов, — штаны — диагональ на штрипках — вот-вот лопнут. А из карманчика — гроздь брелоков. Матвеев ходит, а брелоки звенят.

— Самый счастливый день в его жизни будет, когда он наденет погоны. Ну и, конечно, патриот умопомрачительный.

— Не один Матвеев придерживается таких взглядов, — раздался вдруг голос из дальнего угла класса. Это говорил невысокий, болезненного вида юноша, один из трех евреев, принятых в класс «по процентной норме».

— Наконец-то ты, Гайсинский, заговорил, — рассмеялся Андрей. — А ты больше все молчишь в кулачок.

— Речь — серебро, молчание — золото, — усмехнулся Гайсинский. — А в гимназии, пожалуй, даже не золото, а платина. А для евреев — бриллиант.

Нечего было возразить на это.

— У нас немало ребят, которые думают так, как Матвеев, — продолжал Гайсинский. — Например, Козявка, Казацкий, Кириченко… Или, например, Салтан. Впрочем, смеет ли исправничий сын иначе мыслить? А разве ваши классные либералы знают, чего они хотят? Они тоже не отдают себе хорошенько отчета в том, что делается.

— Ну, это ты зря, — обиделся Андрей. — Я каждый день читаю газеты. И притом не «Киевлянина», а «Киевскую мысль».

— Мало читать, нужно и думать…

— Ну, ты известный социал-демократ.

— Не надо об этом в классе! — испуганно вскинулся Гайсинский.

— А разве в классе нельзя говорить о политике? — спросил Котельников.

— О, святая наивность! — воскликнул Ливанов. — Если составить список вещей, о которых нельзя говорить в гимназии, то получится объемистая тетрадь.

— Преувеличиваешь, — сказал Василий.

— Преувеличиваю? Считай, — он стал откладывать на пальцах, — о политике нельзя, о революции нельзя, о любви нельзя, о том, что бога нет, нельзя, об украинской истории нельзя, о Шевченко нельзя, украинские песни петь — и то нельзя…

— Каждую перемену поем.

— На дворе, на улице… А ты попробуй спеть на гимназическом вечере. Кроме «Реве та стогне Днипр широкий», ничего нельзя. На рождественский вечер наш хор хотел подготовить две-три вещицы на украинском языке, так директор начисто запретил, и Хромому Бесу влетело.

— Пожалуй, ты прав, — усмехнулся Андрей. — Синодик этот можно и продолжить.

— Вот то-то ж и оно-то, — сказал Ливанов.

— Так почему же этот новый педагог… как его зовут?

— Игнатий Федорович.

— А фамилия?

— Смешная какая-то. Не то Корешок, не то Посошок, не то Пастушок.

— Марущук…

— Да, так почему же он так откровенно высказывается?

— А ты заметил, как он хвостом вилял. Я, мол, сам патриот. Но нужно, мол, правде в глаза смотреть.

— А все-таки я вам скажу, — решительно заявил Ливанов, — Игнатий Федорович молодец! Разумеется, он говорит не все, что думает. Видишь, и без того какая буча поднялась. Но зато он заставляет нас думать. Обмениваться мыслями. Мы бы сейчас играли в квасок или на деревья лазили в инспекторском саду. А теперь вот сидим и говорим о деле.

— А знаете, ребята, Гайсинский прав. Надо бы нам серьезно поработать. Собраться где-нибудь, поговорить. Слушай, социал-демократ, — обратился Андрей к Гайсинскому, — ты, наверное, знаешь, где собирается народ… Сделай так, чтобы мы могли принять участие…

— Кто таких мальчишек примет в серьезный кружок? — досадливо сморщился Гайсинский. — На другой день разболтаете и засыплете ребят. Или папашам и мамашам расскажете, или симпатиям. А если хоть одна симпатия знает, то весь город узнает.

— Не хочешь, черт с тобой. Мы и сами свой кружок устроим.

— С этого и надо начинать, — сказал Гайсинский.

Глава четвертая

В «инициативную группу» вошли Ливанов, Котельников, Андрей, первый ученик Ашанин, Берштейн и Якубович.

Берштейн был сыном местного врача-окулиста, пользовавшегося некоторой известностью даже за пределами города. Берштейны жили богато. Длинноносые ботинки с рантом, новенький лакированный пояс, несмятый воротник курточки гимназиста свидетельствовали о довольстве и обеспеченности всей семьи. Берштейн позволял себе необычайную для еврея роскошь — не гоняться за пятерками — и учился «на три с плюсом».