Первая любовь королевы - [99]

И ни разу, как бы часто это ни повторялось, Джейн не испытала ничего большего, чем уже познала в первую ночь. Симпатия, которую вызывал в ней Уильям, была так ничтожно мала, что исключала всякую добрую волю с ее стороны. Конечно, со временем она привыкла, но ощущение неудобства осталось, и нежелание тоже не проходило.

Замечал ли это Уильям? Ей было все равно. Внешне она никогда не показывала своей неохоты, не отказывала ему, радуясь, что благодаря близости больше влияет на него и настраивает против отца. Но глубоко внутренне она оставалась неудовлетворенной.

У нее были догадки насчет того, что она рождена на свет отнюдь не холодной женщиной — все Бофоры страстные, у них в жилах кровь, а не вода. Так что она вполне способна испытать сладость любви, о которой столько говорят и слагают стихи.

Вина лежит на Уильяме. И если уж честно, Джейн не намеревалась всю жизнь провести в его объятиях, так и не узнав настоящей страсти. Неудачный первый опыт не испугал ее. Она свое наверстает — позже, когда приедет в Лондон, ко двору королевы.

9

Вскоре после Пасхи приехал старший брат Джейн — Генри Бофор. С его приездом жизнь Джейн стала приятнее: он привез кучу всякого народа из Сомерсетшира — горничных, которые раньше служили его сестре и матери, несколько родовитых, но бедных дам для свиты, секретаря, нотариуса и, главное, хорошего повара.

Вместе с ним прибыли и телеги, груженные самым необходимым добром: золотой и серебряной посудой, коврами, ткаными и набивными шпалерами — всем тем, что принадлежало Джейн как приданое. Можно было приниматься за обустройство замка и превращение Ковентри в достойное жилище.

Сам Генри Бофор, Двадцатипятилетний белокурый щеголь, менявший наряды чуть ли не каждый день и знавший толк в моде, произвел на Говардов неизгладимое впечатление. Надменный, при разговоре с ними цедивший слова сквозь зубы, с холодным, типично бофоровским высокомерным блеском в синих глазах, он показался им воплощением силы и могущества Сомерсетов. Еще бы, родственники королей — почти что их кузены…

А еще более особенным Генри Бофор казался потому, что был из другой породы — из породы манерных, образованных, утонченных кавалеров, до которых Говардам и на ходулях не дотянуться. Он роскошно одевался, носил шляпы, береты и шапероны[94] один причудливее другого, и в разговоре употреблял итальянские слова, которых Говарды не понимали. А как ухаживал за сестрой — трубадур да и только, рыцарь Прекрасной Дамы! А какими кольцами были унизаны его пальцы!

Глядя на все это, Уильям, хоть и был недоволен высокомерным поведением свояка, произнес, обращаясь к отцу:

— Вы-то теперь хорошо представляете, милорд, с кем мы породнились? Мало того, что Джейн так хороша и ласкова, у нее еще и богатство какое! А связи! Представляете, кем я могу стать благодаря ей?

Лорд Томас ворчливо возразил:

— Никем ты не станешь, Уил, покуда Англией правит Йорк! Все это — тьфу! Одна мишура! Ланкастеры, да и Бофоры с ними вкупе, ничего сейчас не стоят. Королева отстранена от власти, король обезумел, Сомерсет, твой тесть, в Тауэре! Гляди на Йорков, сын мой, и не обольщайся понапрасну!

— Однако все может измениться.

— Черта с два! Не позволяй пускать себе пыль в глаза! Ты думаешь, если брат твоей жены приехал сюда, посверкал кольцами да поговорил на каком-то дурацком языке, значит, Бофоры согласны на руках тебя носить? Погоди еще! Слишком уж ты своей супругой восхищается!

Уильям едва слушал отца.

— Ясно, ясно, — прервал он его, — вы готовы какие угодно глупости выдумывать, лишь бы опорочить Джейн. Молчите уж лучше!

Для самой Джейн несколько вечеров, проведенных в обществе брата, стали настоящей отрадой. Хотя внутри и теплилась еще обида на то, что ни Генри, ни младший брат Эдмунд не сделали ничего, чтобы ей помочь, умом она понимала, что в ее тогдашнем положении помощь была невозможна.

И только когда Генри обрушился на нее с упреками — почему, дескать, она сделала такой странный выбор, Джейн вспылила:

— Кого же мне надо было выбирать? Монтегю?

— Это было бы достойнее. Но выбрать такого урода?!

— Он не урод! — запальчиво возразила она вспыхивая.

— Я говорю не о наружности твоего супруга. По своим понятиям, поведению, репутации он самый настоящий дикарь! На Говардов даже никто всерьез не смотрит. И отец до сих пор в ярости…

Щеки Джейн запылали:

— Легко же вам говорить так. Я была в Бедфорде одна, совсем одна, и мне не хотелось становиться рабыней Невиллов. Я хотела быть хозяйкой в своем доме, так, чтобы никто мне не приказывал. Пусть моим мужем будет Говард, только не Невилл… И потом, милый Генри, ты очень ошибаешься насчет него, да и отец тоже. Вы просто его не знаете. У Говардов, — она чуть понизила голос, — да, у Говардов здесь целая армия. Я знаю, они могут три сотни человек собрать, если понадобится!

— Сестра, но ведь этот твой Говард — йоркист. Чему же тут радоваться? — усмехнулся Генри.

— Пока что йоркист. А там видно будет. Надо только, чтобы вы все не судили моего мужа слишком уж строго и были к нему благосклоннее. Его вполне можно терпеть…

Генри какое-то время молчал, задумчиво глядя на огонь в камине. Казалось, сестра знает, что говорит. В глаза бросается, насколько любит ее этот Уильям. Хотя, когда Генри думал об этом, никак не удавалось избавиться от чувства унижения и брезгливости — надо же, отдали хрупкую, прекрасную, милую Джейн такому негодяю…