Первая любовь королевы - [44]

— Да, в излишнем изяществе вас не упрекнешь. — Брезгливый взгляд королевы ясно давал понять, сколь мало для нее значит бастард, ныне стоящий напротив. — Говорите же, о чем просит ваш дядюшка.

— Его светлость не желает жестокой ссоры, — произнес Фокенберг, снова багровея от гнева. — У Ричарда Йорка есть предложение мира…

— Что значит слово «мир» в его устах? — требовательно спросила королева.

— Если вы согласитесь, его светлость сделает так, чтобы ваш сын был признан парламентом. Парламент повинуется Йорку, миледи, это ни для кого не тайна, — сказал молодой барон. И, не поднимая хмурых глаз, явно скрывая ненависть, угрожающе закончил: — Если же нет — его светлость поклялся, что обвинит вас перед пэрами в прелюбодеянии и при всех потребует расследования того, каким образом появился на свет ваш сын…

Бледное лицо Маргариты осталось невозмутимым, вот только глаза сузились, прищурились, пристально разглядывая Фокенберга как врага, противника. «Он не называет меня королевой, — пронеслось у нее в голове, — только миледи!» С каким наслаждением она кликнула бы сейчас стражу и лордов, с каким удовольствием позволила бы молодым горячим вельможам поднять этого Фокенберга на копьях, так, чтобы кровь хлестала во все стороны из-под лат! Она задышала чаще, стараясь подавить ярость, рот ее приоткрылся, обнажив мелкие ровные зубы. Бабка Иоланда Арагонская учила ее хладнокровию, умению терпеть, но, увы, порой следовать этому совету было уж очень трудно.

Выждав минуту, она негромко спросила:

— Вы смеете? Вы осмеливаетесь говорить это мне, королеве, дочери короля и сестре многих королей?

«Дочери короля, — повторил про себя Фокенберг. — Десять лет назад шлейф платья герцогини Йоркской стоил больше, чем все королевство твоего отца!» Впрочем, произнести такое вслух было бы безумием даже для бастарда. Он ограничился тем, что угрюмо напомнил: слова эти, мол, принадлежат не ему, а его светлости, хотя он к ним тоже присоединяется. Он, Фокенберг, только посол, хотя и верен всей душой герцогу.

— Его светлость велел передать вам, миледи, что разбирательство, если его начнет парламент, будет долгим и для вас невыгодным. Ежели спросят всех слуг и служанок — да, всех людей, что прислуживали вам и видели вас в Вестминстере, Виндзоре, что-нибудь неприятное для вас непременно просочится… А вдобавок, — он блеснул зелеными глазами, — вдобавок у нас имеются кое-какие вещицы, которые выставят вас в весьма неприглядном виде, миледи, и откроют миру многие ваши прегрешения…

— Чего же хочет ваш хозяин взамен за свое бездействие? — вскричала Маргарита Анжуйская в ярости, приподнявшись на локтях и испепеляя барона взглядом.

— Только одного — ареста Сомерсета, когда этот негодяй прибудет в Англию! А дальше… дальше будет видно!

Маргарита знала, что будет дальше: если она лишится Сомерсета, почти все козыри уйдут из ее рук, взамен же она получит лишь титул принца Уэльского для сына. Да, она признавала, что при противодействии Йорка будет трудно добиться от парламента такого титула, но все-таки… отдать им Сомерсета на растерзание? Они добивались этого столько лет! Она не отдала его тогда, когда он был для нее никто, так как же можно пожертвовать им сейчас, когда он стал ее возлюбленным, отцом ее сына?! Сомерсет был самым сильным вельможей в стане Алой Розы.

Маргарита знала, что ее, француженку, будут терпеть, если рядом будет англичанин. Добившись ареста Сомерсета, Йорк добьется почти всего… И хотя королева понимала, как ужасны угрозы, произнесенные Фокенбергом, как опасно для нее парламентское разбирательство, во время которого на нее выльются ушаты грязи, она ни на миг не допустила мысли, что можно и вправду согласиться на арест Эдмунда Бофора.

— Что касается вас, — начала она холодно, пронзая барона взглядом, способным пригвоздить к месту, — то лишь ваша полная ничтожность спасает вас от немедленной смерти за то, что вы осмелились сказать. Положение королевы Англии слишком высоко, чтобы она обращала внимание на слова никчемных бастардов… — Ее лицо на миг исказила брезгливая гримаса. — Что же касается лорда Сомерсета, то ваш господин не получит не только его самого, но даже его должности капитана Кале!..

Смертельно оскорбленный, Фокенберг прорычал:

— Клянусь Святым Крестом, это по какому же праву вы возносите Сомерсета? Какие такие преимущества он имеет перед герцогом Йорком?

— Лорда Сомерсета желает возвысить король, и в этом его преимущество! — вскричала королева звенящим от гнева голосом. — Так желает король! И если для Йорка и всех его людей значение этих слов непонятно, то, клянусь Богом, наступит день, когда железом и кровью я заставлю вас уразуметь, что такое власть короля!

— Вы рискуете, оскорбляя моего господина Йорка, миледи! — взревел Фокенберг.

— Прочь с глаз моих, мерзкий, ничтожный бастард! Ты уже знаешь, что передать своему хозяину! Беги же, пес, в зубах отнеси ему ответ!

Фокенберг не помнил себя. Он не видел сейчас королевы, да и вообще не верил в значительность королев; он видел только женщину, смертельно его оскорбившую, обыкновенную молодую женщину, довольно хрупкую к тому же, одну из тех, которых он, грубый вояка и закоренелый убийца, привык унижать и насиловать на шотландской границе, в захваченных селениях, во время обычного набега или грабежа.