Первая красотка в городе - [51]

А она все повторяла:

— Боже, какие у тебя мощные ноги! Боже, да у тебя прекрасные, сильные ноги!

Это правда. Остаток меня — по большей части говно, включая мозги и все остальное. Но к телу моему кто-то прицепил огромные и мощные ноги. Чес-слово. Но тогда я чуть было в ящик не сыграл, на той поебке в детройтской гостинице, поскольку упор и движение хуем внутрь и наружу в такой позиции требуют особых навыков. Держишь вес двух тел. Все толчки, следовательно, должны передаваться на спину или хребет. А это грубый и убийственный маневр. В итоге мы оба кончили, и я просто куда-то ее отбросил. Выкинул на фиг.

Эта же, у Андрэ, — она держала ноги на полу, что позволяло мне всякие финты подкручивать — вращать, вонзать, тормозить, разгоняться, плюс вариации.

И вот я наконец ее прикончил. Позиция хуже некуда: брюки и трусы стекли на лодыжки. И я Уэнди отпустил. Не знаю, куда, нафиг, она свалилась — да и плевать. Только я нагнулся подтянуть трусы и брюки, как парень, пацан этот, подскочил и воткнул свой средний палец правой руки прямо и жестко мне в сраку. Я заорал, развернулся и заехал ему в челюсть. Он отлетел.

Затем я подтянул трусы и брюки и уселся в кресло; я пил вино и пиво, пылая от ярости, не произнося ни слова. Те наконец пришли в себя.

— Спокойной ночи, Андрэ, — сказал он.

— Спокойной ночи, Андрэ, — сказала она.

— Осторожнее, там ступеньки, — сказал я. — Они очень скользкие под дождем.

— Спасибо, Андрэ, — ответил он.

— Мы будем осторожнее, Андрэ, — ответила она.

— Любовь! — сказал я.

— Любовь! — в один голос ответили они.

Я закрыл дверь. Господи, как славно все-таки быть бессмертным французским поэтом!

Я зашел на кухню, отыскал хорошую бутылку французского вина, каких-то анчоусов и фаршированные оливки. Вынес все это в гостиную и разложил на шатком кофейном столике.

Начислил себе высокий бокал вина. Затем подошел к окну, выходившему на весь белый свет и на океан. Ничего так океан: делает себе дальше то, чем и раньше занимался. Я допил вино, налил еще, отъел немного от закуси — и устал. Снял одежду и забрался прямо на середину кровати Андрэ. Перднул, поглядел в окно на солнышко, прислушался к морю.

— Спасибо, Андрэ, сказал я. — Ничего ты все-таки парень.

И талант мой еще не иссяк.

Все великие писатели

она висела у Мейсона на телефоне.

— ага, ладно, это… слушай, я пьяный был. я не помню, ЧТО ИМЕННО я тебе сказал! может, правда, может, и нет! нет, я НЕ извиняюсь, я уже устал извиняться… ты — что? не будешь? ну так черт бы тебя побрал!

Генри Мейсон бросил трубку, снова шел дождь, даже под дождем с бабами какие-то заморочки, с ними вечно…

задребезжал звонок интеркома, он снял трубку.

— к вам мистер Бёркетт, некий Джеймс Бёркетт…

— ты ему не скажешь, что рукописи уже вернули? мы отправили их почтой вчера. весьма сожалеем и все такое.

— но он настаивает, хочет поговорить с вами лично.

— и ты не можешь от него отделаться?

— нет.

— ладно, зови его сюда.

куча проклятых экстравертов. хуже, чем торговцы одеждой, чем торговцы щетками, хуже, чем…

вошел Джеймс Бёркетт.

— присаживайтесь, Джимми.

— только близкие друзья зовут меня Джимми.

— присаживайтесь, мистер Бёркетт.

по первому же взгляду на Бёркетта было видно, что он ненормальный. великая любовь к себе окутывала его неоновой краской. и ничем ее не свести. даже правдой. такие не знают, что такое правда.

— слушьте, — сказал Бёркетт, прикуривая и улыбаясь вокруг своей сигареты, как темпераментная и оттяжная сучка. — как это вам мое барахло не понравилось? секретарша ваша говорит, вы все обратно отправили? чего это вы вздумали все обратно отправлять, а, чувак? как это — обратно отправили?

и мистер Бёркетт посмотрел ему в глаза, эдак прямо посмотрел ему в глаза, как бы упирая на то, что у него есть ДУША. однако надо ЛЮБИТЬ то, что делаешь, а это так трудно, и только мистер Бёркетт этого не сознавал.

— там не было ничего хорошего, Бёркетт, вот и все.

Бёркетт стукал сигаретой о пепельницу — теперь же он протаранил ею пепельницу, вбивая окурок в донышко и при этом выкручивая. потом закурил еще одну и, держа перед собой спичку, еще пылавшую, проговорил:

— слушь, чувак, не надо мне этого ДЕРЬМА тут вешать!

— вы кошмарно пишете, Джимми.

— я сказал, только мои ДРУЗЬЯ зовут меня Джимми!

— вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, разумеется, и только по нашему мнению.

— слушь, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо — и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа сама за себя говорит!

— это уж точно, мистер Бёркетт.

— если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.

— у меня вчера был черный писатель, который сказал, что, если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.

— ладно, а педики?

— некоторые педики пишут довольно неплохо.

— как Жене, а?

— как Жене.

— хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?

— я этого не говорил.

— слушь, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы — и я пойду, народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!

— послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто потребует, потому что у него великие вещи, мы бы долго не протянули. приходится высказывать суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. проще некуда. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.