Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г. - [109]

В первые дни революции я был приглашен к Карабчевскому на собрание адвокатуры. Керенский просил адвокатов помочь ему «поставить русское правосудие на недосягаемую нигде высоту». Собрание и сам Карабчевский с увлечением отдавались этому делу. В этой затее я не принял участия. Я находил, что революции – не подходящее время для исправления правосудия, что она по существу нарушение закона, права и справедливости; что потому и старания эти считаю бесплодными. На мой пессимизм на меня напустились, и более всех Карабчевский. На собрании были сливки интеллигенции; и они воображали, что «Революция» с уважением будет относиться к закону и праву и «поставит на недосягаемую высоту правосудие». В трогательном соответствии с этой мечтой создалась комиссия Муравьева, которая должна была судить бывших министров за нарушение ими тех законов, которые судящая их революция ниспровергла. Эта комиссия с своей противоречивой задачей стала символом этого времени.

Люди, которым в 1917 году пришлось управлять революцией, не годились на то, чтобы восстановить разрушенный ею порядок. У них не было нужной для этого способности к насилию и беспощадности, слишком много искренней преданности началам свободы и права. Недаром в 1917 году они революции не хотели и власти для себя не добивались. Власть пришла тогда к ним сама, против их воли. Но этого нельзя сказать про их единомышленников и предшественников, деятелей 1-й Государственной думы. Для управления революцией они так же мало годились; но, несмотря на это, они добровольно отталкивали возможность мирно осуществить свои цели и держали курс на революцию. А ведь для мирной работы им надлежало только оставаться самими собою; они «рождены» были для этого. Нужно было лишь не воображать, что они – вся страна; не закрывать глаза на то, что Монархия была благодетельной силой, что Дума не выше закона и что откроированная конституция более всего для самой Думы была нужна и обязательна; нужно было сознание, что для либеральной общественности сотрудничество с исторической властью было полезнее, чем продолжение наступательного союза ее с Ахеронтом. Нельзя было делать большего греха против либеральной идеи, чем стараться в тот момент «углублять» революцию. На этом «углублении» либерализм действительно сходился с революционными партиями, но зато этим он от себя отрекался и губил не только себя. Ибо это подготовило 1917 год.

После 17 октября представители революционных течений уже видели, что с кадетами больше им не по пути, и их покидали. Но кадеты союза с революцией все-таки не желали терять. «Мы знали, – говорил Милюков[99], – что это сотрудничество еще понадобится». Такой расчет на два фронта делал невозможным их открытое соглашение с властью и неискренними их попытки закулисного сговора с ней. Кадеты власть оттолкнули, революцию держали в запасе и в результате остались одни, без всякой опоры в стране.

И остается вопрос: как умные люди, которые руководили 1-й Думой, могли предпочесть подобную тактику вместо того, чтобы честно попробовать «конституционный порядок»?

Как ни формулировать конкретные ошибки, которые тогда были сделаны, корень их всех лежал в явлении, общем для всех сходственных положений. Ведь именно так победители свою победу проигрывают. В самом понятии «победа» уже заключается плохое предзнаменование. При нормальной эволюции жизни перемены не должны представляться в виде «побед». В торжествовании «победы» есть уже залог поражения. «Победителям» слишком свойственно свой временный перевес принимать за установление окончательных отношений. После победы они обыкновенно преувеличивают свои силы и слабость врага. Так, в 1919 году союзники были убеждены, что навсегда раздавили Германию. В 1936 году Front Populaire верил, что у него власти более не отнимут: есть кому ее защищать. «Победители» вели себя соответственно этим иллюзиям. В 1906 году в России произошло то же самое. Дума не удостоила быть лояльным парламентом, а полновластным представительным собранием быть не «смогла». Она и оказалась «уродом».

Всякая законодательная деятельность есть работа над приспособлением внешних форм жизни к внутренним общественным силам. Действительные государственные люди заблаговременно видят их рост и умеют открывать им дорогу. Тогда все совершается незаметно. Только если этого приспособления не было сделано вовремя и равновесие оказалось нарушено, наступают бурные «переломы» и «эпохи реформ», которые судорожно потрясают всю жизнь; те люди, которые их в этих трудных условиях совершают, входят в историю как великие реформаторы. Если же государственный аппарат все-таки продолжает противиться этому, в борьбу врываются разрушительные силы революционной стихии. Они безжалостно ломают аппарат, отставший от жизни. В этом причина и назначение революций. Революционных вождей выдвигает на первый план именно степень разрушительного их динамизма. Ибо созидательный их план всегда есть утопия, и в этой утопичности его революционная сила. А когда задача революции выполнена, на сцене появляются «государственные люди» революционных эпох. Их прежние сторонники их считают «изменниками», ибо они покидают утопии, за которые делали революцию, но зато они умеют сочетать старое с новым, восстановить мир на каких-то новых началах. Это примирение и знаменует конец революций.