Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г. - [103]

Я приехал в Петербург на заседание ЦК. Думал, что там уже сконфужены тем, что сгоряча было сделано в Выборге. Но тут атмосфера была другая. Милюков, делая доклад о положении, находил, что оно теперь стало лучше, так как, «к счастью», Выборгское воззвание было подписано. Помню, что я возражал, говорил о московских настроениях по этому поводу. На меня все набросились. Винавер, дружелюбно относившийся к моему «черносотенству», с несвойственным ему озлоблением требовал, чтобы отношение ЦК к моим заявлениям было определено голосованием. Уже Милюков его успокаивал и не дал инциденту раздуться.

В соседней комнате, на диване, как всегда величавый, но грустный, сидел С.А. Муромцев, недавно почти первое лицо в государстве. Мне стало совестно перед ним за резкость моих возражений; я хотел их смягчить и сказать ему, что я «все-таки с воззванием не совсем согласен». Он загадочно отвечал: «Очень многие из тех, кто его подписал, с ним совсем не согласны».

Из стараний объединить несогласных и могло выйти только уродство. Но на этот раз всего любопытнее было, что все споры о Выборгском воззвании происходили только между кадетами. О правых не говорю; они последовательно протестовать не хотели и не ездили в Выборг. Левые же на этот раз во всем подчинились кадетам. Горячие споры происходили не только в кадетской среде. Левые фракции дожидались покорно, когда среди кадетов их споры окончатся. И в этих спорах ярко обнаружилась та непримиримая двойственность партии, которую раньше, да и после замечать не хотели.

В своей «Истории Выборгского воззвания» Винавер удивляется не только горячности этих споров, но особенно «возбуждению» и «энергии» противников воззвания, таких обычно уравновешенных людей, как Петражицкий, Герценштейн или Иоллос. Это его поражало. Он высказал догадку, что «здесь впервые всплыли те различия во взглядах, которые делили нас затем все время вплоть до заключительного момента на две почти разные группы и – кто знает – быть может, делят на две такие же группы и теперь». Он ошибался только в одном. Резкое деление кадетов на две почти равные группы существовало и было известно с момента образования партии. Это была разница двух идеологий, конституционной и революционной. Они разделяли вообще всю страну; но кадеты были на смыке двух настроений, и демаркационная линия прошла через них. Конечно, кадеты все были за конституцию. Но одна часть их находила, что к ней пока надо идти еще революционным путем и лишь потом, когда все будет достигнуто, настанет время для конституции. В этом между двумя направлениями заключалось непримиримое разногласие. Кадетское руководительство его ухитрялось скрывать и раскол отсрочивать до лучших времен. По иронии судьбы он все-таки произошел, но только уже здесь, за границей. Но тогда в Бельведерской гостинице, когда все революции ожидали, когда решение партии должно было быть выбором определенной дороги, межеумочная формула, придуманная партийными лидерами, пресловутое «пассивное сопротивление», где не было сопротивления, ибо оно было «пассивно», и не было подчинения конституции, ибо рекомендовалось «сопротивление», обмануть никого не могла. На этом мог тогда же состояться раскол. Но спасение принес deus ex machina[93], выборгский генерал-губернатор. Он потребовал от Муромцева закрытия съезда. Он особенно подчеркнул «неизбежность гибельных последствий для приютившей Думу Финляндии, если собрание немедленно не разойдется». Муромцев за себя дал ему слово, что не будет собрания продолжать, и ушел, заявив, что для него это уже вопрос его чести.

Эта неожиданность и спасла положение. Враги воззвания – Петражицкий, Герценштейн, Иоллос, не переменив своих мнений, объявили, что больше не возражают и подпишут воззвание. Оно было тогда принято единогласно.

И Винавер так описывает заключительный момент: «Восторженные, радостные лица, радостные возгласы, рукопожатия; нигде недовольства, нигде сомнения. Просветлело на душе. Плод мук и тяжелого раздумья созрел. Первая Дума не рассеялась бесследно – она еще раз спаялась воедино. Она оставила народу посмертный завет борьбы за попранные права».

Это настроение, которое так красноречиво и ярко рисует Винавер, и было той злополучною атмосферой, которая объясняет промахи Думы. Наши интеллигенты приходили в восторг по пустякам, потому что не понимали ни трудности задачи, которая перед ними лежала, ни своей ответственности перед родиной. Это как те безумцы, которые в 1914 году радостно начинали войну, fraiche et joyeuse[94]. Чему обрадовались эти легкомысленные политики из Бельведерской гостиницы? Что это был за плод «мук и раздумья»? И как гордиться тем мыльным пузырем, который якобы после себя «в назидание народу» оставила Дума?

Как все это было характерно! О России в то время забыли, как будто вся она поместилась в зале гостиницы. Победили, т. е. скрыли разногласие здесь, значит, как будто чего-то добились и для России.

Так покончили с злополучным воззванием; сделали жест, с себя сняли ответственность и остались довольны собой. Но скоро пришлось столкнуться с вопросом: как же эту нелепость приводить в исполнение?