Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г. - [102]

Можно было умереть, по крайней мере, с достоинством; нужно было для этого хоть в тот момент быть искренним, не «выворачиваться». Но как это было возможно, не расколовшись и не сойдя с прежней искусственно приподнятой политической линии?

Для людей, стоявших на почве конституционного строя, как бы роспуск ни был тяжел, он трагического вопроса не ставил. Роспуск Думы был конституционной прерогативой Монарха. Конституции, с трудом завоеванной, назад он не брал и не нарушал.

La Douma est morte, vive la Douma![92] Оставалось готовиться к выборам в новую Думу. Можно было бы в лучшем случае по некоторым знаменитым историческим прецедентам превратить выборы в «плебисцит» старой Думы и вместо платформы выставить переизбрание прежних депутатов. Так случилось во Франции в 1830 и 1877 годах. В этом смысле Дума могла от себя обратиться с последним призывом к народу. Можно было пойти новым путем; придумать иные, более естественные электоральные комбинации, так как за это недолгое время научились отличать врагов от друзей. Все это было бы конституционным ответом на роспуск.

Но прежняя позиция Думы и вместе с нею кадетов сделала такой нормальный исход невозможным. Ведь Дума все время считала себя выше закона. Выдавала только себя за суверенную волю народа; называла себя «законодательною властью». Ведя такую политику, кадетам было невозможно вспомнить о конституции, которую они отвергали, и предложить лояльно ей подчиняться. После прежних ее заявлений такое поведение получило бы вид малодушия.

Но мало того, что сами кадеты этого сказать не хотели. Их лидеры, как и раньше, не позволяли другим это разумное слово сказать. Когда образовалась после роспуска Думы маленькая партия «мирного обновления» и выступила с подобным лояльным воззванием, Милюков на нее резко набросился. И на Выборгском процессе Кокошкин про нее говорил: «Существовала в Думе небольшая группа лиц, которая обратилась к народу с особым воззванием. В этом воззвании народ призывался спокойно ожидать следующих выборов… Я знаю, – говорил он дальше, – что эта группа добросовестно заблуждалась (?), и думаю, что она сожалеет теперь о своем заблуждении…» Такова сила предвзятости! Жалеть после того, как Выборгский манифест провалился!

Но если конституционный путь отвергать, можно было звать к революционному выступлению. Это бы было последовательно. Если таким выступлением до тех пор грозили серьезно, восстания действительно ждали, а теперь искренне думали, что нарушена и уничтожена конституция, то тот, кто так думал, мог считать себя обязанным не останавливаться ни перед чем и разделить участь восставших в начатой борьбе. Бывают моменты, когда это становится долгом, даже без надежды на благополучный исход. 2 декабря 1851 года распущенное собрание звало на баррикады, и Baudin, погибший на них, до сих пор не забыт.

Но кадеты и революционных путей не хотели; они не пошли на них сами и рекомендовать другим не посмели.

Но тогда им не с чем было обращаться к народу; ничего полезного они сказать не могли. Они говорили только затем, чтобы не промолчать. И притом кадеты опять садились между двух стульев, смешивали пути, которые уничтожали друг друга.

Выборгский манифест не покушался население успокаивать; напротив; он рекомендовал «крепко стоять за попранные права народного представительства». Уверял, будто «целых семь месяцев правительство будет действовать, чтобы получить послушную, угодливую Думу, а если ему удастся совсем задавить народное движение, оно не соберет никакой Думы».

Итак, воззвание объявляет ложью Манифест Государя, который обещает конституции не нарушать. От себя оно рекомендует «народное движение». Оно уверяет народ, что «ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства».

Но когда речь заходит о том, как добиться этого и в чем должно быть это «движение», Дума в полном противоречии между задачей и средствами рекомендует только повторить прецедент, который ученые законоведы выкопали из истории Пруссии или Венгрии и которому они придали громкое имя «пассивное сопротивление». «До созыва народного представительства не давайте ни копейки в казну, стойте за права свои, как один человек. Перед единой и непреклонной волей народа никакая сила устоять не может. В этой вынужденной, но неизбежной борьбе ваши выборные люди будут с вами».

Вот когда поистине «гора родила мышь». Что из этих громких слов могло понять население? Что ему рекомендуют делать сейчас, когда «попрание его прав совершилось»? Если страна ни одного дня не должна быть без представительства, то что же это за средство борьбы, которое ее отсрочивает до 1 ноября, до набора? Где же борьба, в чем же «движение»?

Выборгский манифест заставляет вспомнить менее трагическую попытку «обратиться к народу», думское «аграрное обращение». И там было невозможно понять, чего Дума от народа хотела? И там осталось загадкой, зачем она с пустым местом к нему обращалась?

Во сколько раз ярче и сильнее это несоответствие оказалось в обращении к народу из Выборга.

Я помню свое впечатление. Я узнал про роспуск Думы в деревне; туда же дошли до меня и первые отклики на «воззвание». Приехал Н.Н. Баженов; он успел перевидать в Москве многих партийных товарищей и привез их отзывы. Было общее недоумение: что это значит? Зачем это сделано? Я скоро приехал в Москву по дороге в Петербург на заседание Центрального комитета. Впечатление общего недоумения еще усилилось. Видел в редакции «Русских ведомостей» Ноллоса; он над воззванием только смеялся. Котляревский звонил мне по телефону; негодовал на воззвание, просил меня в Центральном комитете его разнести. А ведь это были члены Думы, воззвание подписавшие. Не говорю о других. Его одобряли только самые левые, как попытку выйти на другую дорогу; но и они не понимали его за «никчемностью».