Перуново урочище - [8]

— Жизнь здесь привольная, спокойная, — говорил Корольков. — Люди простые, смирные. Охота, доложу я вам, — первый сорт! Изюбрь, сохатый, медведь и волк — все, что хотите! А птицы — тетеревей, глухарей да гусей, — хоть пруд пруди! Я здесь прожил пять лет и ни за что бы не уехал. Не тянет меня больше в эти самые культурные центры.

— Неужели? — удивился инженер.

— Да что в них хорошего? Утомительная, лихорадочная жизнь. Все-то вас гонит куда-то, торопит даже тогда, когда вам вовсе и делать-то нечего.

— А общественная жизнь? Умственные течения?

— Да, да… — отозвался Корольков, — это конечно, привлекает, манит. А только, знаете ли, Василий Константинович, изверился и во всем этом! У нас, русских, все как-то не по-настоящему, будто не дело делают, а так, шутят или забавляются. Я увидел, что общественная работа, в конце концов, является лишь ареной для самолюбия, чванства или афер. Я еще в институте, если вспомните, не чувствовал во всем этом искренности. Вот вы были за границей и не знаете многого, а меня убедила в этом судьба большинства наших самых пылких товарищей. Что же касается умственных течений…

Корольков вдруг вскочил и замахал руками.

— Простите, Василий Константинович, Христа ради! Я вас утомляю своей болтовней. Вам бы отдохнуть с дороги…

— Нет, нет! — поспешил возразить Барсов. — Мне очень приятно и интересно беседовать с вами. Как-никак, но ведь вы в силу обстоятельств находитесь в ином мире, чем все культурные люди. Вы столько лет прожили лицом к лицу с дикой природой.

— Перед лицом Бога! — улыбнулся Корольков. — Перед лицом Бога, как говорит жена. Да! Только здесь, в полной тиши, вдали от сутолоки, изменяющей характер и образ мыслей, — человек находит время поговорить с самим собой, заглянуть в собственную душу. И это, знаете ли, прелюбопытно! Сам себя не узнаешь. Сначала пугаешься этой возможности остаться с самим собой с глазу на глаз, избегаешь этого, а потом — ничего, — привыкаешь. Я вот здесь только убедился, что умственные течения, нравственные принципы возможно осуществить лишь в одиночестве, когда вы спокойно, не торопясь, можете выбрать свое течение, и его не будут отклонять и возмущать врывающиеся извне притоки, что неизбежно, если живешь на людях. Да… я бы не уехал отсюда!..

— Между тем, вы покидаете прииск? — заметил Барсов.

— Покидаю, — произнес, понижая голос, Корольков, — нельзя иначе. Довольно!.. Поживите теперь вы. Это полезно для человека. Никогда не забудете… Поживите!

— Перед лицом Бога? — улыбнулся инженер.

— Вот именно! — кивнул головой Корольков. — Великое это дело, батенька!

Он замолчал и потупился. Потом поднялся, закурил папиросу и начал медленно ходить, останавливаясь у стола и прихлебывая чай из большой красной чашки.

Кто-то быстро вбежал по ступенькам крыльца и постучал в дверь.

— Что надо? — крикнул Корольков.

Вошел десятник и, тяжело дыша, бормотал:

— Едут… приехали…

— Кто приехал? Чего ты испугался, Павел? — спросил, подходя к нему, Петр Семенович.

— Барин, опять исправник едут с стражниками! Много их… Приказали вам сказать, что тут, около прииска, беглый укрывается. Облаву делать будут… Наших всех приисковых сгонять велят к лесу…

Сказав это, десятник растерянно развел руками и начал всматриваться в лицо Петра Семеновича.

— Ступай, Павел! — приказал Корольков. — Скажи нашим, чтобы не скандалили и выходили к лесу. Ничего не поделаешь…

Десятник низко нагнулся и вышел в сени.

— Пока до свидания, Василий Константинович, — сказал Корольков, — надо пойти присмотреть за рабочими. Боюсь, не вышло бы неприятностей. Не любят здесь охотиться за беглыми. К ним привыкли, их даже любят. Да и не удивительно. Беглые — народ бывалый и всегда приносят с собой какую-то тревожную, возбуждающую струю. Это ценится здесь, на приисках. Вам не будет скучно? Ну, постойте, — я к вам сюда жену приведу.

Через минуту вошла высокая женщина с темными, скорбно смотрящими глазами.

— Позвольте вас познакомить, Василий Константинович, с моей женой, Верой Алексеевной! — сказал Корольков, бросая на жену тревожный взгляд. — Расскажите ей про Петербург, — она любить вспоминать о нем.

Когда Петр Семенович ушел, Барсов взглянул на суровое, печальное лицо Веры Алексеевны и невольно смутился. Он пытался начать с ней разговор, но это ему не удалось. Она отвечала коротко и отрывисто и глядела на него в упор темными, глубокими глазами, от которых веяло жутью и мучительной, неразгаданной тайной.

От внимательного взора Барсова не ускользнула горькая складка, прорезывавшая лоб Веры Алексеевны, и несколько седых нитей, серебрившихся в густых черных волосах.

Инженер оставил свое намерение вызвать ее на разговор и начал сам рассказывать ей о жизни за границей и в Петербурге. Взглянув на ее красивое лицо, он с удивлением заметил, что она слушает его рассеянно, с раздражением скользя взглядам по комнате и с каким-то болезненным напряжением сдерживая себя.

Когда издали донеслись крики и глухой гул голосов, Вера Алексеевна быстро поднялась и направилась к двери.

— Я сейчас… — бросила она на ходу, не оглянувшись на гостя.

Но не успела она произнести этих слов, как дверь медленно открылась и на пороге словно вырос худой, высокий человек в большой мохнатой папахе.