Перуново урочище - [43]

Несмотря на его тридцать пять лет, Брянцева утомила жизнь. Всегда спешная и беспорядочная работа по редакциям иллюстрированных журналов и тайный страх за покинутое настоящее искусство терзали художника, и он, скопив немного денег, поехал посмотреть «природу» в своих родных местах в Псковской губернии.

Брянцев был суеверен и думал, что воздух, которым он дышал в детстве, вернет ему юношеские силы. Но, кроме этой смутной уверенности, что-то влекло его волнующим предчувствием в болота и леса, раскинувшиеся среди бесчисленных озер и речек Залужья.

Он поселился в доме лесника, на самом выезде из деревни, на опушке леса. Выбрал он эту избу потому, что из окон ее открывался вид на болотистую равнину, окаймленную невысокими холмами и изрезанную целой сетью речек и глубоких ручьев. Немного сбоку виднелся помещичий сад с выглядывающей из-за деревьев зеленой крышей дома и низенькой колокольней старой церковки.

Смотря из окна, Брянцев вспоминал свое детство. Отца, хлопочущего, бьющегося с долгами и окруженного крестьянами, и мать, тихую, молчаливую, словно ждущую большой и непоправимой беды. Помнил он старый дом со скрипящими половицами и страшным чердаком, где всегда по ночам кто-то гудел и стонал; помнил няньку Антониду и пастуха Петю, придурковатого старика, игравшего на берестяной дудке и больно щипавшего ребятишек.

Многое еще вспоминал художник, глядя на утренний туман, ползущий над болотами и уходящий в лес.

В такое же утро, еще дремлющее в мгле, но уже предсказывающее близящийся зной, Брянцевы покидали Залужье.

Это случилось неожиданно, в то время, когда рожь уже наливалась, и близилось время жатвы…

Брянцевы все оставили в Залужье, и с той поры никто из них не возвращался сюда. Старики умерли, а молодого потянуло на родную землю.

Он уходил из дома с утра и возвращался к закату солнца, голодный, усталый, но как-то странно возбужденный, с растущей жаждой работы. Особенно часто он бродил по топкой тропинке вдоль «Пилкина ручья». Обрывистый болотистый берег, будто срезанный ножом, висел над глубокой, прозрачной водой. На дне ручья чернели старые-престарые коряги, мохнатые от тины, и тянулись своими ветвями, похожими на напряженные руки со скрюченными и жадными пальцами.

Кругом, сколько хватал взор, тянулась от «Перунова урочища» трясина. Она раскинулась среди кочек, густого лозняка и подошла вплоть к «Заповеднику». Так звали здесь лес, узким клином врезавшийся в болота. Старые ели и осины переплелись ветвями, обросли буро-зеленой бородой лишаев; синеватый сухостой просвечивал своей мертвой бледнотой сквозь темные лапы елей; валежник и частый подлесок поднялись до половины стволов, и «Заповедник», заглохший и позабытый, медленно умирал, как доживающий свои последние дни одинокий старик.

Иногда, под вечер, когда Брянцев стоял среди болот, осоки и кочек, из трясины, от самого «Заповедника» кто-то подавал голос.

Зыбун тихо цокал и вдруг начинал шептать тайные, словно на духу, слова.

Потом и лес говорил, и травы, и в кустах кто-то шелестел и неясно бормотал.

Когда же солнце падало за помещичий сад, и над болотом тянул холодок, поднимая испарь, — громкие всплески звенели вокруг.

Брянцев подходил к самому берегу ручья и, не двигаясь, смотрел.

Он ждал, что выплывут к нему неведомые существа и повторят забытые с детства сказки, станут шептать о старых камнях, кучей сложенных на меже у моста, о большом кургане за «Заповедником» и о тех черепах человеческих, которые падали в воду из подмытого берега.

Глаза художника среди коряг отыскивали длинное, пятнистое тело огромной щуки. Она каждый вечер приплывала сюда и, громко плеснув водой, таилась за черным стволом с раскинувшимися во все стороны ветвями. Щука видела Брянцева и зорко следила за ним, поворачивая круглые, злые глаза и медленно шевеля плавниками. На спине у нее росла бурая тина и спускалась на лоб. Рыба была очень старая и вся темная, даже с боков, а пятна сделались черными, будто выжженные огнем.

Брянцев решил, наконец, на завтра приняться за работу. Было воскресенье. К вечеру он добрался до «Заповедника», и, усталый, задремал. Разбудил его какой-то назойливый и будящий тревогу звук.

Он, не открывая глаз, прислушался и вдруг все понял и вскочил. Была ночь.

Прямо перед ним, по ту сторону болот, за помещичьим садом плясало и взмахивало красными руками пламя. Багровое зарево металось по небу, то потухая, то вспыхивая. По воде и лугам бегали неясные, трепетные отблески, и из темноты выплывали то плесо, заросшее тростником, то кусты, то верхушки дерев. Глухой, тревожный гул доносился до «Перунова урочища», но его покрывал жалобный и торопливый звон набата. Такой настойчивый зов был в ударах церковного колокола, что Брянцев стремительно бросился к гати и, попав на дорогу, побежал в сторону церкви.

Она стояла рядом с помещичьей усадьбой, но сюда еще не заглядывал художник, боясь воспоминаний, будящих в душе грусть и знакомое ему мучительное утомление.

Добежав, он мельком взглянул на дом, в котором родился, и не узнал его. Он был перестроен и окрашен в веселый желтый цвет.

Церковь пылала. Сторож уже сбежал с колокольни, и набат умолк. Несколько мужиков, растрепанных и полуодетых, таскали из болота воду ведрами и вбегали с ними внутрь здания. Молодой, тщедушный священник метался, вынося церковные сосуды и иконы.