Перуново урочище - [16]

Антон был из ссыльных, и по одному из манифестов давно уже мог вернуться себе на Урал. Однако, он этого сразу не сделал и с той поры блуждал от Байкала до Олекмы, томясь и грустя.

— Стыдно было из «кичи»[7] да ссылки нищим домой ворочаться, — оправдывался он, — корить бы всякий стал да смеяться. Капитал хочу заработать — тогда и ворочусь. На богатого никто зря лаять не посмеет.

И Мезгирь с того времени «делал капитал».

Он нанялся на прииск одной золотопромышленной компании и оказался «фартливым»[8]. Золото давалось ему; все его шурфы были богатые, и на «зыбке»[9] Антона всегда можно было найти буровато-желтый тяжелый песок. Никто за все лето не находил больше самородков, чем робкий и молчаливый Мезгирь. Зарабатывал он хорошо, жил смирно, не пил и на прииске не играл в карты. Его наперебой звали к себе разведчики для «фарту» и охотно принимали в артели старые, опытные старатели.

При осеннем расчете Антон всегда получал много засаленных, выцветших бумажек и, бережно запрятывая их за подкладку шапки, трогательно прощался с управляющим прииска и товарищами.

— Прощайте! — говорил он тихим, неуверенным голосом. — Больше уж не приду! В свою сторону подамся…

Но этим словам никто не верил, и меньше всех сам Антон Мезгирь.

В этом был ужас жизни Антона. Десять лет он с непонятной, стихийной страстью рвался домой; его утомленное пережитыми муками воображение рисовало заманчивые, полные спокойствия и счастья картины его новой жизни на родине. И по-прежнему он блуждал в Забайкалье.

Когда в первый раз Мезгирь пробирался к Иркутску, робко улыбаясь и спеша домой, ему пришлось зайти на ночевку к Савелию Теплыху, держащему на своей заимке около тропы постоялый двор. Обойти его нельзя было. До соседнего села оставалось верст сорок, и сгущались уже сумерки, падающие колышущейся завесой на призрачно белеющие вдали снежные зубцы Хабар-Дагана.

Молодой, безусый Савелий неотступно ходил за Мезги-рем и пристально глядел на него своими белесыми, немигающими глазами.

Когда совсем стемнело и все постояльцы были в избе, Савелий, ни к кому не обращаясь, сказал своим мягким, вкрадчивым голосом:

— Сыграем в «святцы»[10]…

И своими бесцветными глазами он властно скользнул по лицу Антона..

Мезгирь оставил Теплыху весь свой заработок и, выйдя на двор, повесился на ремне, привязав его к стропилам сарая.

Из петли его, однако, вынули…

Мезгирь с трудом добрался до Туркинского и здесь умер бы от стужи и голода, если бы не встретившаяся ему партия промысловых охотников. К ним пристал Антон и скоро пристрастился к промыслу.

С того времени каждый год поздней осенью Мезгирь старался навсегда уйти из Забайкалья, но, проходя мимо постоялого двора Савелия, вдруг различал в шуме тайги мягкий, но повелительный голос:

«Сыграем в „святцы“…»

Неведомая, могучая сила гнала Антона в избу Теплыха, где он проигрывал все, кроме Шайтана и ружья, и потом, молча, с глухим, безбрежным отчаянием в груди, уходил на всю зиму промышлять козу, сохатого и медведя. Весной же опять возвращался на прииски и упорно работал до осени, до нового проигрыша, до нового горя.

Мезгирь знал, что ему не вырваться из властных рук Теплыха: он презирал и ненавидел себя, стыдился людей, боясь их насмешек, но втайне робко ожидал чего-то, что должно спасти его и довести до страстно желанной цели.

Так было и теперь. Дойдя до узенькой, едва заметной дорожки, вьющейся в высокой траве, Мезгирь, быстро и не оглядываясь, прошел мимо, беззаботно посматривая на косяк запоздавших журавлей, черной рвущейся ниткой висящих под облаками.

Вдруг Антон остановился. В глазах его метнулся ужас и отчаяние. Он еще больше сгорбился и опустился, потом свистом подозвал собаку и, повернувшись, покорно зашагал в сторону заимки Теплыха.

Широкая просторная изба была битком набита народом. Приисковые старатели, спиртоносы, шулера, гулящие женщины, поджидавшие здесь осенние партии рабочих, мелкие торгаши сидели за длинными столами, пили и ели, громко крича и смеясь.

Какой-то молодой охотник в щегольской черной рубахе, подпоясанной серебряным позументом, развалился на лавке и, чокаясь с Савелием, громко рассказывал:

— Иду это я по Соборной площади в Иркутском… Ну, понятно, винтовка на плече, как водится, азям и сапоги охотницкие. Шасть ко мне немец и зачинает чего-то лопотать. Насилу понял его…

Парень одним залпом выпил стакан пива и, хлопая Савелия по плечу, продолжал:

— Ладно, что понял! Дело сходное, сварганить можно.

На Хабар-Дагане, вишь ты, тур[11] объявился. Немец хочет изловить тура живьем. Охотников вызывал, тыщу за него объявил. Вот я и пошел… У тебя, Савелий Власыч, неделю погуляю, да и подамся на Бурятский Белок, потому беспременно тур туда утек… глухое место там…

Мезгирь внимательно слушал рассказ охотника, бережно укладывая на широкой лавке свой мешок и ружье и скармливая Шайтану остатки хлеба и солонины.

В углу у окна уже щелкали карты и слышались крики:

— «Кралей сердешной»[12] по «хахалю»[13] крестовому!

— А я их «каторжной частью»[14] — не ходи вдвоем…

— Сыграть бы и нам в святцы, Антон Тимофеевич… — зорко глядя в глаза Мезгирю, чуть внятным шепотом говорит Теплых, кривя губы в зловещую и горькую улыбку.