Перстень без камня - [12]

Вернув ночную вазу на место, Тиль обнаружила, что спать ей расхотелось. Поиски горшка, затем места, куда с ним приткнуться, затем волнение, как бы не разбудить мужа, — все это перебило сон. К тому же ночь закончилась, и серые предрассветные сумерки стремительно светлели. За окном проснулась и запела какая-то птаха — сперва неуверенно спросонья, затем все громче.

Тильдинна Брайзен-Фаулен, богатая горожанка, привыкла спать долго. Раз уж она поднялась до рассвета, так пусть это будет приключение. Тиль встряхнула Вальерда за плечо. Муж, не просыпаясь, заулыбался и заплямкал губами, возмутив Тиль до глубины души.

— Как ты можешь спать, Валь! — воскликнула она с негодованием. — Мы на архипелаге Трех ветров, здесь все не такое, как у нас, а ты спишь?!

— Сейчас я встану, сударь наставник, — пробормотал Вальерд. — Сию минуточку. Уже встаю… А?! Что?! Где…

Он вскочил с постели с колотящимся сердцем. Произошло что-то ужасное, непоправимое.

— Ты принял меня за мужчину, — горько сообщила ему молодая жена. — Как ты мог, Валь? Ты совсем, совсем меня не любишь.

В уголках ее прекрасных глаз набухли слезинки. Не так представлял себе это утро сударь Брайзен-Фаулен, в высшей степени не так. Но, может быть, милость супруги еще можно вернуть?

— Ах, Тиль, — сказал он как можно более проникновенно, — ну что за глупости! Я люблю тебя всей душой. Иди ко мне, дорогая, я докажу тебе свою любовь.

Увы и еще раз увы. Тильдинна не только не пожелала рассмотреть его доказательства, но обрушила на склоненную голову Вальерда новые обвинения — в эгоизме, бессердечности, низменности натуры и ограниченности чувств. Короче говоря, когда они выходили из дому, Вальерд был виноват на неделю вперед и прощен лишь условно. Условием было немедленное и беспрекословное подчинение всем желаниям супруги.

— И чего ты желаешь, Тиль? — покорно спросил Вальерд, кутаясь в плащ и дрожа на ветру. — Еще не работают ни магазины, ни лавки, ни рестораны, ни закусочные. Никакие увеселительные заведения. Слишком рано для… для всего.

Он подавил судорожный зевок.

Тильдинна огляделась. Вчера вечером она была взбудоражена самим фактом прибытия на острова и от волнения воспринимала окружающее какими-то цветными пятнами. Здесь все было чрезмерно красочным, как в театре. Золотистые вершины гор, подсвеченные уходящим солнцем. Голубая вода внутренней бухты, ставшая лиловой в сумерках. Даже ночь оказалась слишком черной, а среди черноты преувеличенно ярко сверкала россыпь огней на склонах — городок Бедельти. Шум ветра, запах моря, крики чаек — все, буквально все было непохоже на сдержанный и неяркий родной континент и сбивало женщину с толку.

Сегодня утром остров оказался проще и понятнее. Светлые, бледные краски предрассветного мира манили чистотой. Силуэт горы был словно начерчен мелками на туманно-матовом стекле небес. Вдали и внизу море переливалось мягкими акварельными полутонами. Через пяток домов от того, где молодожены сняли жилье на время праздника, улица оборачивалась тропинкой, а та ускользала вниз, разматываясь, словно клубок бечевы.

— Нам туда, — решительно сказала Тильдинна и, не дожидаясь Вальерда, направилась по дорожке.

* * *

В отличие от супругов Брайзен-Фаулен, папаша Зайн привык всегда вставать рано. А в этот день он поднялся даже раньше обычного. Вчерашняя гостья еще спала. В предутреннем свете он едва различил ее фигуру под покрывалом, и странным образом у него потеплело на сердце. Глядишь, и впрямь возвратится пропавшая год назад Кати. Рассудок говорил, что это вряд ли, но вопреки рассудку к Зайну вернулась надежда и грела его душу.

Он позавтракал кислым молоком с куском лепешки и вышел из дома. Сегодня у Зайна было особое дело, и, спускаясь по тропинке мимо соседских огородов, он чувствовал себя почти что важной персоной. Папаша Зайн шел выполнять уговор.

Полгода назад, на осеннем празднике смены сезонов, к нему в кабачке подсели двое северян. Зайн прожил всю жизнь на островах и приезжих недолюбливал. Что смуглые южане, что бледнокожие северяне — и те и другие дерганые, суетливые, прячут глаза, говорят непонятно и самых простых вещей не знают. По молодости ему было любопытно, каково оно на континентах под магией живется, но любопытство прошло даже быстрее, чем молодость. Хотя и молодость промелькнула быстро… Погрузившись в воспоминания, папаша Зайн остановился у кособокого забора, и с той стороны тотчас недовольно забрехала собака.

— Свои, Кукиш, свои, — успокоил он пса и пошел дальше.

Спуск сделался круче и неудобнее, но Зайн ходил здесь каждый день в течение многих лет, и дорога не отвлекала его от мыслей. Правда, и мысли он все эти годы думал одни и те же — простые и обычные, как эта хоженая-перехоженая тропинка, катящиеся из-под ног камешки, жухлый бурьян на склонах. Исчезновение дочери придало его мыслям оттенок горечи, но не изменило их сути. Папаша Зайн жил в спокойных сумерках ума, и события в его жизни случались не каждый год, чему он был только рад.

Давешние северяне изъяснялись путано, но никуда не торопились и каждые полчаса брали по кружке портера каждому и жирную копченую скумбрию на всех, поэтому в конце концов Зайн разобрался, чего они хотят. Они хотели знать, правда ли он возит с Монастырского острова устриц, которые больше нигде на архипелаге не водятся? Ну да, подтвердил папаша Зайн, так оно и есть. А часто ли он их возит? Ну, два-три раза в неделю, потому что они хороши свежие, а подрастают постепенно — то здесь, то там. И что, под парусом ходит или на веслах? Не так и не эдак. Руки-то не казенные, а спина не молодая. Есть у него упряжка ездовых тюленей, морских собак — тюляк, проще говоря. На них и ездит. А не хочет ли папаша Зайн заработать дополнительных деньжат на своих тюляках? А это смотря что придется делать, судари хорошие…