Перси Джексон и похититель молний - [10]

— О поездке? — Гейб сузил глаза. — Так ты что, серьезно об этом говорила?

— Так я и знал, — пробормотал я. — Он нас не отпустит.

— Конечно отпустит, — ровным голосом возразила мама. — Твой отчим просто беспокоится из-за денег. Только и всего. А кроме того, — добавила она, — Габриелю не придется беспокоиться о том, что ему пожевать. Я наготовлю ему фасоли на целый уик-энд. И гуакамоле.[3] И сливочный соус.

— Значит, деньги на поездку… мы вычтем из денег, отложенных на тряпки? — Гейб немного смягчился.

— Да, милый, — ответила мама.

— И ты возьмешь мою машину, только чтобы доехать туда и обратно?

— Мы будем очень осторожны.

— Может, если ты поскорее что-нибудь приготовишь… — Гейб поскреб двойной подбородок. — И если мальчишка извинится за то, что прервал нашу партию в покер.

«Может, я дам тебе хорошего пинка, — подумал я. — Найду уязвимое место, так что будешь у меня целую неделю петь сопрано».

Но мамины глаза предупредили, чтобы я перестал его злить.

Зачем только она спуталась с этим парнем? Мне хотелось завопить. Почему она так заботится о том, что он подумает?

— Извиняюсь, — пробормотал я. — Я правда извиняюсь, что прервал твою невероятно важную игру в покер. Пожалуйста, возвращайся к ней.

Глаза Гейба сузились. Вероятно, он пытался сообразить своим умишком, нет ли в моих словах какого подвоха.

— Ну, так и быть, — согласился он.

И вернулся доигрывать партию.

— Спасибо, Перси, — сказала мама. — Как только приедем в Монтаук, там и наговоримся, и ты расскажешь мне все, что забыл сказать, ладно?

На мгновение мне почудилось, что я увидел промелькнувшую в ее глазах тревогу — такой же страх, какой я видел на лице Гроувера, когда мы ехали в автобусе, — словно мама тоже почувствовала в воздухе странный холодок.

Но потом она улыбнулась, и я подумал, что ошибаюсь. Мама взъерошила мне волосы и пошла готовить Гейбу его жратву.

* * *

Через час мы были готовы.

Гейб даже прервал игру, чтобы самолично проследить, как я складываю мамины сумки в машину. Он все ныл и охал, что ему будет не хватать кухарки, а самое главное — его «камаро» весь остаток недели.

— И не вздумай хоть чуть-чуть ее поцарапать, умник, — предупредил он меня, когда я складывал последнюю сумку. — Чтоб ни одной крохотной царапины.

Как будто я собирался вести машину! Мне было всего двенадцать. Но для Гейба это не имело никакого значения. Если бы чайка случайно нагадила на его свежевыкрашенную машину, он нашел бы способ обвинить в этом меня.

Глядя, как он ковыляет обратно к дому, я до того взбесился, что сделал нечто, чего сам до сих пор не пойму. Когда Гейб дошел до двери, я поступил точно так же, как Гроувер в автобусе. Я повторил его жест, предохраняющий от зла: словно когтями вырвал сердце и швырнул в Гейба. Решетчатая дверь захлопнулась с такой силой и так звонко шлепнула его по заднице, что Вонючка буквально взлетел по лестнице, словно в него выстрелили из пушки. Может, это был порыв ветра или что-то приключилось с петлями — узнать я уже не успел.

Забравшись в «камаро», я открыл маме дверцу.

* * *

Лачуга, которую мы снимали, стояла на южном берегу, недалеко от оконечности Лонг-Айленда. Это был крохотный синий домишко с выцветшими занавесками, наполовину заметенный песком. Простыни тоже всегда оказывались в песке, и повсюду кишели пауки, а море чаще всего было слишком холодным, чтобы купаться.

Я любил это место.

Мы ездили сюда с тех пор, когда я был еще совсем маленьким. А мама и того дольше. Она никогда ничего определенного не говорила, но я знал, что этот пляж для нее особенный. Это было место, где она встретилась с отцом.

Чем ближе мы подъезжали к Монтауку, тем моложе становилась мама, годы бесконечных тревог и тяжелой работы куда-то исчезали. Глаза у нее приобретали цвет моря.

Мы приехали на закате, открыли все окна и, как обычно, принялись за уборку. Потом мы пошли на пляж, стали кормить чаек синими кукурузными чипсами, а сами тем временем лакомились голубыми жевательными драже с фруктовой начинкой, голубыми солоноватыми ирисками — словом, перепробовали все угощения, которые мама бесплатно принесла с работы.

Кажется, мне следует объяснить про синюю еду.

Видишь ли, Гейб как-то сказал маме, что синей еды не бывает. Они разругались, что по тем временам казалось мелочью. Но с тех пор мама просто помешалась на том, чтобы абсолютно все продукты были синие. К дням рождения она пекла синие торты. Она взбивала черничные муссы. Она покупала синие кукурузные лепешки и приносила из магазина синюю выпечку. Все это — вместе с тем, что она сохранила девичью фамилию Джексон и никогда не называла себя миссис Ульяно, — означало, что Гейбу не удалось прижать ее к ногтю. В ней, как и во мне, была мятежная жилка.

Когда стемнело, мы развели костер. Стали жарить хот-доги. Мама рассказывала мне про те времена, когда была ребенком, еще до того, как ее родители погибли в авиакатастрофе. Мама говорила о книгах, которые собиралась написать когда-нибудь, когда она скопит достаточно денег, чтобы уйти из кондитерской.

Наконец я набрался мужества спросить о том, что всегда было у меня на уме, когда бы мы ни приезжали в Монтаук, — о своем отце. Взгляд мамы затуманился. Я понимал, что она расскажет мне то же, что всегда, но я никогда не уставал слушать это.