Персеиды. Ночная повесть - [39]

Словом, хорошо, что это пришел не Сирожа, хорошо, что это кот. С ним можно договориться. Кот Тимур. Толстый. Идет, боками черными атласными играет в свете луны, глаза горят зеленым, красиво.

Тут месяц назад было небольшое наводнение, соседский огород залила наша река. Наш дом оказался на острове. Потом вода чуть-чуть сошла. Я из окна наблюдала картину: Тимурчик, вечно полуголодный котяра, поймал в огороде, между грядкой с помидорами и кустами малины, рыбину. И тащил ее куда-то такую большую. Ну как большую. Очень большую. Такую большую, как если, например, я волокла бы зубами живую акулу. Белую, ту самую. И с таким же скандальным характером. Тимурчик пыхтел, кряхтел, заходил с одной стороны, с другой, дрался с этой рыбой на равных, она ведь не хотела идти с котом к нему домой. Это была схватка не на жизнь, а на смерть. Она его хвостом по морде, он ей лапами по жабрам, такой боевитый, настойчивый. Уволок. Ест ее, эту рыбину, наверное, до сих пор. Или, скорей всего, поделился с другими котами, приобрел авторитет. И вес. Потолстел с тех пор, выходит уверенный, солидный на солнце погреться, катается спиной в пыли, валяется весь день и спит, раскинув во все стороны лапы без страха и упрека. И вот что любопытно: наши собаки его не трогают. Нет, не дружат, конечно, но и не лают на него. То ли просто игнорируют. То ли признают его превосходство. Хотя бы в весе.

Словом, уважаемый у нас во дворе человек, этот Тимурчик. И только Скрябин – единственная из всех его на дух не переносит – шипит. Тимур и вправду здесь сегодня лишний, он нарушает миропорядок в нашей вселенной, в нашем небе и в нашей компании.

– Иди домой, Тимур, ты нам мешаешь. Мы держим ноги в воде, понимаешь?

Он постоял на краю нашей крыши, подумал, махнул лапой да и пошел спать.

Не понял он, конечно, про ноги в воде. И читатель пока не понимает. Сейчас объясню.

Долгое время, примерно с тринадцати лет, я хотела быть клоуном. И смешным, и трогательным одновременно. Вообще-то походы в цирк для меня всегда были пыткой. Я, когда бывала в Одессе, ходила в цирк – ну как ходила, вели, приглашали, – я ходила в цирк страдать и плакать.

Чешский цирк однажды привез слонов. Слоны вышли, верхом на них сидели уставшие девушки в блестках, одна из них все время держалась за щеку – у нее, видимо, болел зуб. Выполнив какой-нибудь трюк, она опять хваталась рукой за щеку. При этом своих слонов девушки незаметно тыкали острыми пиками. У них у всех троих были те острые пики. И я страдала еще больше, чем та девушка, у которой болел зуб. И думала, пусть у них у всех зубы разболятся за то, что они слонов мучают.

А когда приехал немецкий цирк, на арену вывели трех нарядных шимпанзе. И одна из них разозлилась чего-то, швырнула дурацкий, весь в звездах, цилиндр себе за спину, перемахнула через барьер и побежала по ступеням амфитеатра наверх. А там наверху сидела пышная девушка почти в такой же яркой юбке и такой же блестящей кофте, как и у шимпанзе. И обезьянка ахнула радостно и вскочила ей на колени, и девушка не испугалась, они вдвоем обнялись, прижались друг к другу как сестры, и в темноте зала были видны только белые зубы обеих в счастливых улыбках. Обезьянку, конечно, потом поймали, за руку отвели на манеж, она что-то неохотно там делала, прыгала, танцевала, но все поворачивала голову в сторону той своей новой подруги и норовила опять сбежать к ней наверх.

Клянусь, все так и было, к тому же никаких параллелей я не провожу, как те зрители, которые стали аплодировать, хохотать и тыкать в них обеих пальцами, мол, две обезьяны. Или еще хуже, мол, это подсадка, это девушка тоже цирковая и специально там сидела, чтобы смешней было. А я жалела, что шимпанзе выбрала не меня. Уж я-то наверняка ее бы не выпустила из рук. Мы бы бежали вместе из того цирка, бежали бы на волю, жили бы в джунглях и кричали бы:

– Аыаыаы – э-аыаыа-э-аааа!!! – оглушительно раздирая пространство, как Тарзан.

Но больше всего в цирках меня смущали глупые подлые клоуны. Конечно, по телевизору я видела Юрия Никулина, прекрасного, мудрого артиста в его клоунадах, от которых сердце стучало чаще и хотелось его обнять – этого прекрасного, восхитительного в больших башмаках и коротких штанцах человека. Я видела и Енгибарова, и Карандаша. Но каких же пошлых дураков привозили к нам разные шапито. И какими же пошлыми дураками они делали зрителя, который вдруг смеялся, когда с клоуна падали штаны, когда клоун унижал других актеров и животных. И как же было видно, что собачки и обезьянки, которые сопровождали тех дураков, выполняли свои трюки, как роботы, автоматически, и при этом совсем не радостно.

Не знаю почему, но мне казалось, что это видела только я. Наверное, потому, что из-за моей близорукости мне брали билеты в первый ряд.

Так вот, я мечтала быть таким клоуном, как Юрий Никулин.

Я придумывала трогательные клоунады, беспочвенно подумывала о цирковом училище, но тут, на мою радость и печаль, вдруг появился Полунин.

Мало того, что он воплотил то, что мерещилось мне или смутно брезжило, воплотил уверенно, красиво, элегантно и профессионально. Он еще оказался мудрецом и философом.