Персеиды. Ночная повесть - [29]

Вечером, когда она отдохнула, когда она рассмотрела свою комнату, куда позвала подружек и принимала их у себя уже как взрослая, с накрытым к чаю маленьким кофейным столиком, когда пришло время идти спать опять, она вдруг спросила:

– А это… мам, а где мои куклы?

Мы успокоили ее, ответив, что где-то они в какой-нибудь из коробок. Что мы все ненужные вещи сложили в коробки, заклеили и сложили на чердак.

Потом вопрос забылся и уже где-то через месяц Линка, пятнадцатилетняя Линка, опять вдруг спросила:

– Так где мои куклы?

Мы опять не особо встревожились и что-то ответили такое, лишь бы отговориться, мол, да есть они, есть.

– Где? Мои? Куклы? – вышла однажды она из своей комнаты. Несчастная, с красными щеками и лихорадочно блестевшими глазами. Заболевала тяжелым гриппом. Температура повышалась. Дошла до сорока. Неотложки приезжали весь вечер, делали уколы, температура не падала. Мы беспокоились. Не до кукол было. Не до кукол. Опять забылось.

Когда, уже выздоровев, Линка вдруг опять спросила о куклах, мы наконец поняли: о куклах она спрашивала в такие моменты своей жизни, когда или была счастлива, или ей было по-настоящему плохо, больно, тоскливо.

Тут как-то в очередной раз ее веселые подружки то ли обманули, то ли проигнорировали ее, то ли злобно посплетничали о ней, как это принято в кругу, где дружат более чем две подружки. Ребенок расстроилась и опять спросила:

– Родители! В конце концов, где же мои куклы?

И мы, чтобы ее утешить, кинулись искать по-настоящему. Перерыли все коробки на чердаке, все ящики в старых шкафах. Кукол не было.

– А помнишь, ты сказала, что она уже не играет в куклы, зачем ей они нужны, помнишь? – попытался свалить на меня исчезновение кукол муж Кузьмич.

– Я сказала? – растерялась я. – Да, наверное, я сказала.

– И мы, наверное, раздали кукол девочкам соседским. Марине. Юле.

– Мы отдали, да?

– Вы отдали моих кукол?! – Линка чуть не плакала. – Вы отдали моих кукол чужим девочкам?!

Я не нашлась что ответить. В той суматохе и спешке, когда мы почти не спали, делая ремонт и перестановку в ее комнате, даже не помнила, куда мы действительно их дели. Может быть, вообще выбросили?

– Они ведь живые! – закричала Линка. – Они же были мои живые подруги! Мы же разговаривали. Они все мои секреты знали! Как вы могли их выгнать?!

Что говорить. Даже я помнила, какое было платье, какая прическа у каждой куклы. Да что там – я лица помнила. Тысячу раз собирала их по вечерам, потому что девица моя уваливалась спать, не убрав свой табор с ковра. А Резо Габриадзе за чаепитием в Одессе сказал однажды Лине, что куклам можно доверять. Они – твое продолжение. Они правдивые люди. Главное – не складывать их в шкаф надолго, надо с ними играть.

Честно говоря, я и сейчас испытываю ужас, оторопь и растерянность: как я могла, как же я могла отдать так легко ее подруг. Лохматых, потрепанных, бывалых, таких верных слушательниц и сопереживательниц, молчаливых ее подружек с глуповатыми размалеванными лицами и живыми честными душами.

И поскольку я не помню, кому мы давали этих кукол, я продолжаю их искать, надеясь в каком-нибудь ящике или коробке обнаружить краешек платья или нейлоновый клок обесцвеченных волос с яркими бантами.

Хорошо хоть ее медведя никому не подарили – вот было бы крику! Как-то Линка, тогда ей было около трех лет, сидела в своем складном модуле: стульчик, высокий столик, не вылезти оттуда, не выкарабкаться. Мы с друзьями суетились, накрывая на стол. Бегали туда-сюда, а ребенок сидела тихо в обнимку с медведем в штанах, подперев горестно щеку ладошкой. Сидела и внимательно, и печально наблюдала за нами довольно скептически и по-взрослому.

– Что с тобой, Линка? – спросила гостья.

– Я стьядаю. – Не поворачивая головы, все так же сидя в своей горестной позе.

– Почему?! – Тут мы все оглянулись и как будто впервые увидели нашу маленькую страдалицу.

– Потому что я голодная. (Патамуста я гайодина.)

– Что же ты молчишь? – Я в отчаянии кинулась что-то накладывать ей в тарелочки. – Почему не скажешь?

– А что тут вам скажешь… – отмахнулась ребенок и, заглянув в лицо медведю в штанах, спросила у него: – Правда, Миша?

Думаю, она что-то услышала в ответ от Миши в наш адрес, что-то смешное и ехидное услышала от медведя в штанах, потому что усмехнулась, кивнула и принялась за еду.

Конечно, моя и моего мужа вина в том, что ребенок у нас получился талантливый и эти таланты в ней мы развивали. Она без конца получала дипломы за первые места то в одном, то в другом соревновании на «кто лучше споет», «кто лучше станцует», «кто лучше напишет», «кто лучше продекламирует». Единственный конкурс, куда мы ее не пускали – это дикие, ужасные, преступные конкурсы «мини-мисс». Об этом может быть вообще отдельный разговор, и не на страницах этой, надеюсь, спокойной и мирной книжки. Девочку нашу постоянно посылали в областной центр детского творчества как победителя одного тура – на следующий тур. И когда мне об этом сообщали, я погружалась в такое уныние, как будто завтра надо идти выдирать зуб. И если зуб выдрал, и все, то конкурс обычно тянулся больше двенадцати часов, и ты, уважаемый и уже далеко не юный человек, переживал из-за отношения организаторов к твоему ребенку, к другим детям. Особенно к тем, кто прибыл издалека и без родителей.