Пермские этюды - [7]
Над Мотовилихой — бурые дымы из черных труб. В закопченных цехах — лязг. У ворот — рабочий: тулуп нараспашку, картуза не снимает, зубы в улыбке в два ряда. «Слышь, мастеровой, где тут у вас Славян-то, что колокола паяет?» — «Ага, батя, и ты без науки никуда? Много вас таких со всей губернии поднаперло, долгополых. Туды вон одра своего подавай, к конторе». — «А верно ли, паря, чинит-то Славян? Можа, брякнешь разок, да и усвистали денежки?» — «Верно, батя. Хоть затрезвонься. Мы к энтому делу твово Илью-пророка приставили. Ране он своей молоньей абы как лупил, а теперича мы ее в лекстричеству пустили». — «Типун тебе на язык, охальник!» — «Ладно, батя, не лайся. Вона, гляди, сам Никола Гаврилыч идет…» Корявые, натруженные руки отца Серафима сами собою стащили с лысины шапку — по заводскому двору вдалеке быстро прошагал невысокий, худой, головастый человек в мундире и фуражке, в круглых очках с металлической оправой.
Конторщик, крапивное семя, быстро бумагу подмахнул, на щетах щелкнул и деньги сгреб. Колокол увезли. Три дня отец Серафим на постоялом дворе ждал, с клопами сражался. Наконец вернули колокол. На боку у него — свежая синяя полоса.
Колокольный звон — чистый, яркий — бился, дрожал над деревней, плыл над крышами, над снеговыми полями, над темными перелесками под мглистым облачным небом, словно вновь в горных высотах застучало любящее божье сердце. Бабы слезы вытирают, мужики самогонку пьют. Попадья, как услышала колокол, так сразу и оттаяла. Постояла на крыльце, крестясь, и все простила, как бог велел — и копешку, и семь с полтиной. Тоже шкалик на стол выставила и двинулась баню топить.
Пьяный дьяк на колокольне на веревке пляшет с полудня. Как еще с верхотуры не сверзился — не понять, видно, черт его гвоздями к небу приколотил. Час дьяк в колокол колотит, другой час, третий — солнце уже елки достает. И вдруг как ножом полоснуло — звон вмиг лопнул и сменился прежним хриплым лаем, аж псы взвыли. Отец Серафим сломя голову в церкву кинулся, взвился на колокольню. «Опять разбил, антихрист!..» — и дьяку по зубам хлоп. Дрожащими руками колокол ощупывает, еще гудящий, не остывший. Вот — трещина… «Обманул Славян, едри его в душу, на святом деле лапу погрел!..» Но стоп! Вот — трещина, а вот — с другой стороны! — и полоса лекстрическая… Целая!
Выглянул отец Серафим с колокольни — внизу мужики толпятся, его в бога душу мать кроют.
— Не пробожил я ваши денежки, мужички? — крикнул им отец Серафим. — Вот вам крест! Дьячище, пьяница, колокол разбил, а лекстричества целая! Верное дело у Славяна, мужички!..
По всей земле и в межпланетном пространстве горят Славяновские огни.
Лебеди Ермака
У историков есть профессиональное заболевание — любовь к точке. Им надо все вызнать до самого конца, а в конце влепить жирную точку — баста! Все известно и вопросов быть не может! Но и у поэтов тоже есть профессиональное заболевание — боязнь точки. Поэт — он как музыкант, которому надо, чтобы сыгранная мелодия, после того, как опустятся смычки, продолжала звучать в душах людей. И жизнь, личность Ермака — это удивительная штука в истории и поэзии нашей земли. Здесь конкретные события превратились в народный эпос, а наука, сколько ни бьется, не может загнать его обратно из поэтической стихии в скорлупу фактов, не может песню превратить в прозаический документ. Так хирург, сколько бы он ни резал, не может найти в человеческом теле душу.
О Ермаке сочинены десятки романов, повестей, рассказов, сложены легенды, былины, стихи, написаны диссертации, исследования, монографии — а загадка остается загадкой. Она парит над нами, как лебедь в золоте заката — высоко, легко, не шелохнув крыльями. Тайна Ермака всегда обращена к нам, как подсолнух к солнцу, как стрелка компаса к северу, как лик луны к земле, но разгадка этой тайны не в древних фолиантах и не в наконечниках стрел, что бережно извлекают из могильников археологи. Разгадка тайны Ермака в нашей любви к родине и любви к человеку, в нашем стремлении к красоте и в мужестве на дорогах судьбы, в нашей печали, памяти и гордости. И мне кажется, что ближе всего к разгадке тайны Ермака, к пониманию и к истине, подошел Бажов в маленьком сказе «Ермаковы лебеди». И не взыщите, что я буду обращаться к этому сказу, как к самому верному слову. Я попытаюсь доказать свою правоту.
Вот говорят: загадка Ермака в его личности, в том, что не известно, кто он таков. И как его вообще звали, Ермака Тимофеевича? «Ермак» — по-татарски значит «артельный котел». Мол, когда он был разбойником, то своей ватаге велел всю добычу складывать в общий котел, а потом на всех делить поровну. Но ведь до того, как он начал разбойничать, было же у него имя! Ученые называют до десятка разных имен, среди них Ермил, Герман, Ермолай… Выбирай, какое нравится. В сказе Бажова Ермак — Василий, ладно, пускай Василий, но все же — кто он? Раньше учебники утверждали: донской казак. Интересно: в последние годы возродили у нас казачество. Свирепые, усатые, мордатые мужики в штанах с лампасами бродят по Тихому Дону, волоча в пыли длинные сабли, ничего не делают и всем грозятся башку отрубить, ежели чаво. И версия о Ермаке — донском казаке как-то незаметно вытеснилась другой: Ермак родом с русского севера, из древнего города Борок, ныне село Игнатьевское в Красноборском районе Архангельской области. Даже цитату приводят из «Летописца старых лет»: «Ермак атаман родом з Двины з Борку». Само название этого источника говорит, что писал его отнюдь не современник Ермака, и если Сибирская, Строгановская, Есиповская, Ремезовская летописи подвергаются сомнению, почему же «Летописцу» надо верить безоговорочно? От самого Ермака не осталось ни единого документа. Право считаться родиной Гомера оспаривают семь греческих городов и наверняка каждый из них потрясает своим «Летописцем». Быть родиной героя почетно любому городу. И поэтому самым по-человечески понятным аргументом, основанным на здравом смысле, считаю я простые и мудрые слова Бажова: «Приплыли в наши края и сразу в сибирскую сторону дорогу нашел? Куда никто из наших не бывал, туда он со всем войском проплыл?» И вывод: Ермак родом с Урала.
