Период распада - [45]

В Ниве, на переднем стекле которой красовалась большая карточка «PRESS», с печатью комендатуры и подписью помощника Командующего южным сектором ответственности по вопросам связей с прессой и PR полковника Педеску сидели двое. Причем сидели они странно, не так как это бывает обычно. Обычно, даже если в машине два ряда сидений и едут только два человека — один располагается на сидении водителя, другой рядом с ним. Тут же, сидение рядом с водителем пустовало, а пассажир сидел на заднем и не очень то заметно, но постоянно оглядывался по сторонам. Обычно так бывает, когда на машине едет начальник… но тот кто сидел на заднем сидении на начальника не был похож, да и ухайдаканная почти что в хлам Нива на шестисотый Мерседес не тянула никак.

Тот, кто был за рулем, был постарше — к сорока. Битый жизнью угрюмый неулыбчивый мужик среднего роста с большими и сильными руками. Если он и был на кого похож — так это на засиженного зэка, вот только под его кожей не было ни единой чернильной точки. Как и все журналисты, он таскал на себе репортерский бронежилет. Что это такое? Это бронежилет, только с карманами под репортерское оборудование и всякую нужную в работе мелочь. На нем спереди и сзади тоже наклеены (или наживлены на скорую нитку, чтобы раз — и сорвать, как в данном случае) большие таблички с буквами «PRESS», вырезанными из световозвращающей ткани. Бронежилет для репортера в горячей точке обязателен, потому что если в момент ранения репортер будет без бронежилета — страховая компания не выплатит страховки. А страховка немалая — миллион американских долларов, которые еще пять лет назад стоили вдвое больше чем стоят сейчас. Но все равно — какие-то деньги. Мужик, у которого, кстати, были документы — паспорт, удостоверение репортера, пластиковые карточки, которыми тут разве что замок можно открыть — на имя гражданина Германии Хуго Пфальца, сидел за рулем последние три часа в этом самом бронежилете. Это было неудобно — в бронежилете крутить баранку — но он ничем этого не показал. Возможно — привык.

Второму на вид не было и тридцати — невысокий, моторный какой-то, улыбчивый, светловолосый. Почему то те, кто не знали его лично — думали при первой встрече, что перед ними гражданин э-э-э… альтернативной сексуальной ориентации. Хотя они ошибались и ошибались крепко — человек этот, тоже в репортерском бронежилете и с документами на имя Макса Вобана, тоже немца — был ходок еще тот. Последним ошибся три дня назад в Киеве один итальянский репортер… тоже альтернативный, в общем. Не желая понимать намеков, он направился следом за симпатичным, но каким-то холодным (видимо все немцы такие) немцем в мужской туалет, видимо нужду малую справить. Вышел репортер оттуда только через двадцать минут, белый как мел и судя по расплывающимся по его модным джинсам пятнам — нужду он таки справил. Причем — как малую, так и большую враз.

Вероятно все немцы — прирожденные фашисты.

Люди эти приехали в Одессу только вчера, представились репортерами какого то земельного[35] журнала, зарегистрировались в комендатуре — сейчас это просто, вся информация в сети, проверяется запросто, получили пропуска «Пресса» и поселились в гостиницу. В бывшую «Одессу» их конечно же не пустили, там теперь штаб миротворческого контингента, на охраняемой территории — поселились в бывшем Спартаке на Дерибасовской, там восстановительные работы уже завершились. Под вечер они, нарушая правила поведения репортеров — в одиночку, а не журналистским пулом в сопровождении — немного пошлялись по городу, поснимали. Посмотрели на то что осталось от Думской площади — там шли тяжелые уличные бои, от Театра оперы и балета, который до сих пор был выжжен дотла изнутри: там оборонялись три дня, по зданию били Шмелями[36] и жирный пепел был заметен до сих пор. У старшего сжались до белых костяшек кулаки, когда он увидел руины ДК моряков, ведь он по старости лет пусть и молоденьким лейтенантом — но застал те времена, когда еще не пролегали по единой и сильной стране опоясанные проволокой границы, когда еще не смотрели друг на друга жерла танковых пушек, на электроспуске которых держали пальцы люди, говорящие на одном языке. Когда понятие «оккупационная администрация» относилось к сорок третьему году — но никак не к настоящему времени. Когда в Театре оперы и балета давали Мусоргского, а не соло на пулемете Утес. Наконец, когда по Приморскому бульвару Одессы прогуливались люди, а не ездили патрули сил стабилизации, стараясь не попасть колесами в воронку от снаряда.

Говорят, весь город еще не разминировали, подрываются. А может… и новые кто ставит.

Старший вышел из машины, не зарывая дверь, опершись на нее достал из пачки сигарету, размял пальцами — но курить не стал, так и мял ее пальцами, будто надеясь что никотин через кожу проникнет в кровь. Он не курил уже давно… с тех пор как в Джибути командовавший их учебной ротой сержант-шеф Иностранного легиона за найденную в казарме початую пачку сигарет заставил всю роту целый час передвигаться на корточках и громко квакать при этом — а сам он сидел на стуле в легкой летней форме, в шортах, пил пиво и смотрел на них, квакающих и ползающих по плацу, обливающихся потом. Когда нашли — он выстроил учебную роту на плацу, медленно обошел ее и спросил — кто? Никто не ответил — и наказание получили все. Потом он, уже будучи полноправным бойцом спецотряда боевых пловцов Легиона узнал, что если бы кто-то ответил — то тут же вылетел бы из отряда, а рота получила бы удвоенное наказание.