Период полураспада - [29]

Годы войн – германской и гражданской – Владимир Ильич провел на фронте, хирургом, как и Чурбаков, с которым они работали бок о бок и так сдружились, что после войны Владимир Ильич поселился в Кирсанове. Там, в один из приездов к Чурбаковым, Маруся и познакомилась с ним, еще в двадцать пятом году. Пять лет Милка с Катей шептались на кухне, недоумевая, почему Маруся тянет со свадьбой. Ясно же, что Владимир Ильич – ее судьба, и сестра дожидалась именно его, такого же сильного, как она сама. Маруся, верная себе, по-прежнему скупо и неохотно делилась с сестрами. Владимир Ильич уже успел овдоветь, более того, в послужном списке его значился год «отпуска по семейным обстоятельствам». Кому давали отпуска для скорби об умершей жене в те годы? Что это был за отпуск и куда командиры отправляли Володю, Маруся могла только догадываться. Лишь в тридцатом году Володя переехал в Москву и поселился, как и мужья младших сестер, в комнате своей невесты.

– Они прекрасная пара, правда, Милуша? – в который раз спрашивала сестру Катя.

– Конечно, Катюша, ты и сама это понимаешь не хуже меня.

– Вот, например, Слоник… Я бы не могла представить его Марусиным мужем, – задумчиво помешивая суп, продолжала Катя. – А как прекрасно, что они сразу подружились с Моисеем, да, Милуша? Играют в шахматы по вечерам…

– Сегодня в домино будем все вместе играть. Маруся этого не одобрит, ну да и ладно. А я люблю домино. Вчетвером. Мосенька мой опять козлом будет мекать. Вечно он проигрывает. Катя, к ужину будут пироги, имей в виду, – Милка заглянула в духовку.

Дочь Ирину, меньше года спустя появившуюся у Маруси с Владимиром Ильичом, в семье, конечно, тут же стали звать «Иркой», а Володя повторял, что квартира превратилась в женский батальон. Ирка была толстеньким жизнерадостным карапузом, на четыре года моложе Алочки, и на пять – Ляльки. Она обожала своих сестер – никому в голову не приходило называть их двоюродными, они все были родными, – лезла к ним на колени, требовала их внимания, а те играли с ней, как с куклой. Наряжали Ирку в материнские халаты, напяливали шляпы, раскрашивали лицо губной помадой, вытащенной без спросу из ящика Марусиного шкафа, тискали и вертели сестру, пока не доводили ее до слез и крика.

У Ирки, растущей в тени Ляльки и Алочки, с раннего детства было чувство не то что ущербности, скорее досады, что она маленькая и неуклюжая. Ляльку и Алочку любят потому, что они такие… А ее Ирку любят просто так. Конечно, она никогда не станет такой принцессой, как Алочка, это она поняла еще года в четыре. Войдя в комнату тети Кати и дяди Соломона, такую большую, такую светлую по сравнению с угловой сыроватой комнатой ее родителей, где ее кроватка стояла задвинутая между этажеркой и роялем, Ирка застыла с открытым ртом.

Восьмилетняя Алочка сидела на шкафу, качая ногой взад-вперед створку шкафа.

– Папа, не хочу, не буду кушать…

Соломон стоял перед дочерью, держа в руке тарелку с жареной картошкой-соломкой. Он цеплял на вилку по ломтику и протягивал ломтик Алке, а та капризно тянула: «Папа, не хочу, не буду…»

– Алочка, ты же больше всего любишь жареную картошку. Я сам тебе ее приготовил.

– Не-ет, я не люблю картошку…

– Я же тебя спрашивал, что ты хочешь, а ты сказала: «Хочу картошку соломкой… жареную».

– Я хотела молока-а-а…

– Съешь еще шесть кусочков и будешь пить молоко. Всего шесть. Вот, один…

– Я уже не хочу молока-а-а… И картошку не хо-о-чу-у…

– Дядя Слон, давайте я съем картошку, – радостно предложила Ирка.

Теперь они гуляли по Гоголевскому бульвару с тетей Катей уже втроем – Лялька, Алочка и Ирка или по улице Воровского – от Верховного суда до скверика у театра. Они шли по тротуару, старшие девочки оживленно разговаривали с тетей Катей, Ирка их слушала. Лялька и Алочка не замечали, что то и дело толкают Ирку, и та оступается с тротуара на мостовую. Ирка терпела, но потом жалобно, но возмущенно воскликнула: «Не пи́хайте меня на конёчик».

В Кирсанове же жизнь шла своим чередом. Тамарка, выросшая, как и предсказывали сестры еще в Тамбове, в бой-девицу, грозу всех мужчин, имела к ним явную слабость, столь не свойственную женщинам рода Кушенских. Еще в начале двадцатых она отправилась в Орёл, где закончила медучилище и встретила своего будущего мужа.

Сергей Касименко был начальником на Орловском конном заводе. Был он мужик широкий, любитель крепко выпить, азартно резался в карты, исключительно в преферанс, всегда на деньги и по-крупной. Иногда выезжал и за границу – на международные конные выставки, где так славились орловские рысаки. Тамарка окрутила его во мгновение ока, вышла замуж и родила дочь, названную в честь бабушки Татьяной, которую, по семейному обыкновению, тут же стали звать Таточкой или Таткой.

Через какое-то время Тамарка бросила Касименко, о чем московские сестры говорили обиняками, поскольку толком ничего не понимали. Во всяком случае, Тамара, сопроводив свой отъезд из Орла какими-то туманными объяснениями, отбыла, кажется, в Сталинград. Через пару лет вернулась в Орел, сделав вид перед московскими тетушками, что ничего не происходит. Прожила с Касименко с год – Катя поехала ее навестить, с трудом отпросившись у Соломона, страшно противившегося этой затее, повторявшего, что жена бросает дом и дочь без присмотра, хотя квартира кишела родственниками, включая его собственную мать. Вернувшись, Катя сообщила, что живут Тамарка и Сергей плохо, Сергей много пьет, пропадает ночами якобы на своем заводе, а скорее всего, режется с приятелями в карты, а Тамарка «от него гуляет». Еще через полгода или год Тамарка снова уехала из Орла – в какой именно город, впоследствии сестры толком и вспомнить не могли. Возможно, что снова в Сталинград, где у нее был все тот же, а может, и другой роман с директором крупного завода. Татку она подбросила родителям – на время. В тридцать седьмом директора забрали, но Тамарка встретила новую пассию и возвращаться в Орел отказывалась, говоря, что с Сергеем у нее «все кончено». Николай Васильевич Чурбаков несколько раз встречался с Касименко, тот просил родителей повлиять на дочь, клялся, что бросил пить, да и пьет лишь от любви к Тамаре. Тамара упрямилась, твердила о какой-то вине Сергея, которую она не может простить. Дело кончилось тем, что Николай Васильевич удочерил внучку, жившую с ним и с Таней в Кирсанове, и поставил крест и на дочери, и на зяте.