Период полураспада - [31]

Горе, как и всегда, семья переносила мужественно, но, конечно, не плакать по ночам Милка не могла. Моисей, не в силах видеть ее слезы, нервно куря «Беломор», ходил в пижаме по коридору, шаркая тапочками. Маруся с Володей просыпались, лежали бок о бок без сна в постели. Катя просыпалась тоже, рвалась к Милке, но Соломон ее не пускал.

Дарья Соломоновна, ограждая свою жизнь от страданий, окончательно взяла Катю в оборот, шикала на нее, когда та направлялась к Милке в комнату, тут же поручала ей какое-то задание по хозяйству, на что Катя послушно отвечала «да, конечно». Соломон завел моду гулять с женой и дочкой после работы, подальше от Милкиных слез. Катя никогда и никому не умела перечить. Она была поистине ангелом, что первым подметил Чурбаков еще в Тамбове. Она не размышляла над тем, что оказалась на побегушках у Дарьи Соломоновны, не задумывалась над тем, сколь несовместим дух Кушенских с укладом семьи Хесиных. Милка с Марусей считали, что Катя растворилась в семье Хесиных, служит только своему Слонику, но это было не так, Катя служила им всем. Тихим ангелом она проходила по квартире, оберегая покой ее обитателей, таких разных и живших вместе в радости, скорее всего, благодаря именно Кате.

Следующим летом снова сняли дачу на всю семью, на этот раз в Дятлово, очень далеко от Москвы. Снова все были вместе, но не приехала Таня Чурбакова, остались в городе Костя с Мусей, у которых только что наконец родилась дочь Марина. Мужчины уже не могли приезжать в Дятлово после работы, лишь на выходные. Дарья Соломоновна ворчала, что оставленные без присмотра мужчины, включая ее мужа, непременно в Москве пьянствуют под дурным влиянием Владимира Ильича. К концу лета Милка ошарашила всех новостью: она снова забеременела. Врачи категорически запрещали ей рожать: так и не прошедшее хроническое воспаление тазобедренных суставов при родах могло вспыхнуть с новой силой и с непредсказуемыми последствиями. Врачи не исключали ни возможность полного паралича ног, ни смерти. Но Милке нужен был ребенок, который помог бы ей примириться с утратой Лялечки.

Зимой тридцать девятого года родился мальчик, последний отпрыск межвоенного поколения семьи Кушенских. Моисей встречал Милку на пороге роддома Грауэрмана, куда она с трудом вышла на своих костылях. Катя и Маруся поддерживали сестру под руки, они шли по Собачьей площадке и Большой Молчановке, смеясь и плача от счастья. В прихожую на звонок высыпали все: Соломон, его родители, Рива, семья Моравовых. Моисей приподнял на руках сверток, из которого торчало сморщенное лилово-красное личико с закрытыми глазами, и произнес:

– Прошу любить и жаловать: Михаил Моисеевич Айзенштейн.

Утро красит нежным светом

– Маруся, меня отправляют в Западную Белоруссию, – осенью того же года объявил Владимир Ильич.

– Когда, Володя?

– Уговорил начальство дать мне на сборы и обустройство семьи две недели. Сама знаешь, особо не поспоришь, все нервные, подозрительные. Но удалось. У нас водочки нет?

– Найдем… Володя, значит, ты едешь на войну?

– Да что ты, какая война! Красная армия вошла в Польшу без единого выстрела!

– Неправду говоришь, ну да бог с ним. Ты уже знаешь, где ты будешь?

– Военная тайна, дружок! Но по секрету скажу: на границе с Литвой. Точнее даже тебе сказать не могу.

– Не можешь?

– Шучу, шучу, сам не знаю. Командование еще само не определило дислокацию госпиталя.

– Госпиталя? Значит, все-таки там бои…

– Маруся, нет там боев, как ты выражаешься. Ну, рванет что-то изредка, ну, иногда местные перестрелки… Но редко, уверяю тебя… Так водочка-то мне сегодня положена?

– Сейчас схожу к Милке. У нее всегда что-то припрятано.

– Знаешь… Не зови сегодня никого. Хочу с тобой вдвоем посидеть. И с Ирочкой. Потом уложим ее, и опять вдвоем.

Новый, сороковой, год встречали, как всегда, вместе. Милка еще до конца не оправилась после рождения Мишки, но виду не подавала, напекла пирогов, как обычно. Катя сделала торт «Наполеон», а Маруся – пирог со смородиновым вареньем, перетянутым тонкими полосочками теста крест-накрест. Но за новогодним столом не хватало Володи с его прибаутками, остро ощущалось небытие Ляльки. Мишка то и дело принимался плакать, и Милка бегала в свою комнату его убаюкивать, Алочке и Ирке, которых уложили спать, как обычно в новогоднюю ночь, ровно в половине первого в Марусиной комнате, не спалось, они прибегали к взрослым, просили еще пирога, хотя есть им не хотелось, просили разрешить еще посидеть, хотя глаза их слипались. Соломон рассуждал о том, что войны не будет, Моисей его поддерживал, приводя какие-то неоспоримые доводы, сестры слушали. Всем хотелось верить в лучшее, но застолье так и не сложилось в обычное для семьи новогоднее веселье. До танцев дело не дошло, но до трех ночи все прилежно играли в лото, и Соломон, как и обычно, доставая числа-бочонки из холщового мешочка, выкрикивал: «барабанные палочки», «туда-сюда», «чертова дюжина», а сестры прилежно закрывали пуговками и монетками поля на своих карточках…

Всю зиму и весну Маруся читала письма, регулярно приходившие от мужа. Сначала сама по нескольку раз, потом вслух – Катюше и Милке. Когда укладывала Ирку спать, та просила: «Прочитай еще раз папино письмо», – и Маруся читала письмо еще раз. Много лет спустя Ирина Владимировна утверждала, что письма отца были столь откровенными, что она не понимала, как они вообще доходят. Отец писал, что в армии все поставлено из рук вон плохо, что ее готовят явно к войне, но допускается много откровенных глупостей, и это крайне тревожно. Действительно ли восьмилетняя Ирка понимала это, или так ей стало казаться десятилетия спустя? Действительно ли отец писал о разрушении на его глазах армии, о бездарно выстраиваемой на его глазах то ли линии обороны, то ли плацдарма наступления, или это были Иркины взрослые мысли, вычитанные в книгах? Маруся ходила внешне невозмутимая, говорила лишь, что они поедут на все лето в гости к отцу после окончания занятий в школе, чтобы третье июня – день рождения Иры – встретить всей семьей.