Перикл - [127]

Так требовал разум. А разум — это всё, что есть в человеке человеческого. Будь она только самкой, она бы осталась с ним и, наверное, благодарила бы за то, что он спас ей жизнь своим унижением. «Он унизился ради меня, — кричала бы самка о своей победе, торжествуя, — он так любит меня, что не пожалел себя». Но она — не самка, она — и это прежде всего, это главенствует над всем, что есть в ней, — человек.

Не только Перикл не ехал, не навещали её и друзья. Друзья, наверное, думали, что не следует нарушать её одиночество, которое так полезно для заживления душевных ран. А что думал Перикл? Только ли то, что думали её друзья — о пользе одиночества? Уляжется боль, уляжется страх, улягутся обиды — осядут, как оседает туман в поле или пыль на дороге. А чему суждено стоять, то будет стоять, прояснится, освещённое солнцем, — деревья, горы, дома, скирды, копны. А в душе — любовь, привязанность, долг, сочувствие. Но не об этом же думает он, не потому не может хотя бы на час-другой расстаться со своими возлюбленными Афинами, а потому что разлюбил её. А если ещё и не разлюбил, то уже приказал себе разлюбить. За что? Да вот за это: он искал в ней нежную, любящую женщину, чтобы создать семью, а нашёл строптивого соратника, готового ради принципов разорвать с ним все связи.

Нет, одиночество не лечит, а лишь ожесточает сердце.

Аспасия так обрадовалась приезду Лисикла — нашёлся всё-таки человек, который решился навестить её, — что, не дожидаясь, когда возничий заложит для неё повозку, отправилась на встречу с Лисиклом пешком: он прислал к ней мальчишку-посыльного сообщить о месте свидания, так как побоялся появиться в имении, опасаясь накликать на себя впоследствии гнев ревнивого Перикла. Местом их встречи стала кипарисовая рощица близ кладбища у дороги к Парнасу.

Она хотела обнять Лисикла на радостях, но он отстранился, опасливо озираясь, и сказал:

— Нас могут увидеть. Что подумают?

   — Что подумают?

   — Подумают, что это тайное любовное свидание.

   — И что же?

   — Донесут Периклу.

   — И?

   — И он тебя прогонит, как прогоняют неверных жён.

   — Ты всё ещё мыслишь, как дикарь: для тебя всякое свидание мужчины и женщины является только любовным свиданием. А я тебя учила: между мужчиной и женщиной может быть дружба, сравнимая с дружбой Ореста и Пилада.

   — Я плохой ученик, — сказал Лисикл. — А когда встречаюсь с тобой, то и вообще становлюсь дикарём.

   — И комплименты твои по-прежнему грубы, — вздохнула Аспасия.

   — Но речи я уже произношу складно.

   — Хоть что-то. Но мы узнаем о твоих ораторских успехах лишь после того, как ты выступишь на Экклесии. Там тебе придётся сдавать экзамен.

   — О-хо-хо, — почесал себя за ухом Лисикл. — Боюсь Экклесии. Кстати, об Экклесии: в начале прошлой декады после выступления Перикла Экклесия отменила закон, по которому поэтам запрещалось выводить в стихах стратегов, архонтов, членов Буле, судей и других конкретных людей. Первый раз Перикл попросил Экклесию отменить закон, который был уже принят. Это тот самый закон, который через стратега Фукидида предложила ты.

   — Да, — посуровела Аспасия, — это тот самый закон. То-то они теперь разгуляются, я говорю о поэтах, о Кратине, Гермиппе и других. Не нужны сикофанты, довольно и поэтов, чтобы оклеветать честных людей. Отменив этот закон, Перикл убьёт многих. Когда обвиняли Анаксагора, самыми убедительными доказательствами его вины были стихи поэтов, и Протагора обвиняли с помощью поэтов, и моим обвинителем был поэт Гермипп, сочинивший обо мне много гадостей. Поэтов следовало бы изгонять из государства, где правит не разум, а безмозглая толпа, падкая на сплетни и клевету. Ну да не об этом речь. Речь о том, что Перикл отменил закон, который предложила я. Он не хочет, чтобы в его государстве были не его, а чьи-либо законы, тем более мои.

   — Это печальная весть? — пригорюнился Лисикл.

   — Конечно, печальная. А нет ли добрых вестей?

   — Нет.

   — Зачем же ты приехал?

   — Чтобы повидать тебя и спросить, не надо ли чего.

   — Надо. Нужны хорошие вести из Афин. Впрочем, не знаю, какие вести могли бы обрадовать меня. Нет, ничего не надо: ни вестей, ни чего-либо другого.

   — А, вспомнил! — хлопнул себя по лбу Лисикл. — Но это случилось так давно, ещё в конце первой декады, что я уже и забыл. Вот что тебя обрадует: по суду остракизма из Афин изгнали Фукидида, вождя олигархов.

   — Да?! — удивилась Аспасия. — И кто же настоял на том, чтобы Экклесия назначила суд остракизма?

   — Да всё твой же Перикл. О, он метал громы и молнии, как разъярённый Зевс. Он обвинил Фукидида в том, что тот хочет отнять власть у народа. Народ ему, как всегда, поверил и набросал кучу черепков против Фукидида. Олигарха выставили из города в тот же день. Говорят, что он подался в Лакедемон. Это тебя радует? — спросил Лисикл.

   — Прежде — обрадовало бы, а теперь — нет. Теперь мне всё равно. Я больше не участвую в афинских делах. Вот, катаюсь по окрестностям, гуляю с сыном, собираю полевые цветы — их так много, что я едва ли знаю названия десяти из них. Да и здешние люди их никогда не называют. Приходится самой придумывать названия...