Периферия - [29]

— У нас есть выставка образцов, — мягко сказал директор, когда с делами было покончено. — Не взглянете?

В комнату образцов с Ракитиным вошел только директор. Изделия высокого качества, собранные вместе, производили впечатление. «Умеем же, умеем! — подумал Ракитин. — Откуда же берется безликий вал, заполонивший магазины? И почему в нас так сильно стремление выдать эти единственные экземпляры за массовую продукцию?»

— Как вам этот тренировочный костюмчик? Чистая шерсть, и цвет благородный! — вкрадчиво шелестел директор.

— Весьма, — согласился Николай Петрович.

— И этот свитерок как будто ничего? Гармония с цветом глаз!

— Австралийское тонкое руно, кажется?

Директор, словно продавец, ловко скатал тренировочный костюм и свитер, завернул в плотную бумагу, завязал шелковой тесемкой.

— Пожалуйста! — сказал он еще более вкрадчиво. — На здоровье, уважаемый Николай Петрович. На добрую память!

Ракитин опешил.

— Это… это вы прекратите сейчас же! — крикнул он в сильнейшем волнении.

— Что вы! От чистого это сердца! От огромного к вам уважения!

— Кончайте спектакль, — сказал Ракитин жестко. — О вашем подношении я доложу.

— А вот это ни к чему, — сказал директор, и аккуратный сверток куда-то исчез, спрятался за трикотажным изобилием. — Как знаете, я же из лучших побуждений, для взаимопонимания, для дружбы. Не оценили — что ж…

— А ничего! — с вызовом сказал Ракитин. — Ничего, любезный! Разве я похож на человека, живущего не на зарплату?

Он ушел, оставив директора в полной растерянности.

Впечатление о городе и его людях складывалось неоднородное. Был эталон, взращенный на плодотворной целинной почве, — партийная организация треста «Чиройлиерстрой». Но были и другие парторганизации, были безынициативные, беспомощные секретари. И два директора, правда, не похожие друг на друга, которых почему-то устраивала бездеятельность коммунистов. Ракитин получил любопытные факты для размышления. Напрашивались и выводы. Но с ними, он знал, лучше было не спешить.

XII

Бордовое солнце вплывало в упругую зелень и прохладу Карагачевой рощи, в ее птичье жизнерадостное многословье. Катя стирала в оцинкованном корыте, которое выпросила у Авдеевны. Ее обнаженные руки и прядь волос, спадающая на лоб, были в сверкающих пузырях мыльной пены: проза буден, непроизводительные усилия неорганизованного быта.

Натаскав в бочку воды, Николай Петрович сел к столу, на котором пофыркивал крутобокий тульский самовар. Сизый дымок смешивался с белым паром в нечто благостное и эфемерное, далеко уводящее от забот трудового дня.

— Авдеевна, как вы считаете, улучшилось ли положение замужней женщины в просвещенном двадцатом веке? — спросила Катя у хозяйки, которая не без любопытства наблюдала, как ее квартирантка осваивает древнюю, но многими позабытую профессию прачки.

— Улучшилось, и еще как! В будущем году еще улучшится. А в новой пятилетке и не спрашивай, куда придем. Мы такой шаг вперед сделаем, что и не видно будет, где прежде стояли. На этих новых высотах женщины главнее мужчин себя почувствуют и все в свои руки начнут забирать. Ты это хотела услышать? Вот тебе мой хитрый ответ на твой хитрый вопрос. Радуйся, пока муж любит-балует. Ну, а ручки в мыльной пене, так это хобби теперь называется. Душа, значит, желает.

— Желает, Авдеевна. Но Николаю моему пусть будет стыдно. Только не сочиняй, Коленька, что я сейчас похожа на Афродиту, выходящую из пены морской. Ты можешь собрать богатый материал на тему перевоспитания трудом и лишениями. «Назад от прогресса» — вот как называется твое перевоспитание.

— Вольному воля, девушка, — засмеялась Авдеевна. Поставила фарфоровый чайничек под самоварный краник. Извлекла на белый свет из замшелых семейных хранилищ банку малинового варенья. Наказала Наденьке нарвать урюка и вишни.

Тут Ксения подошла. Душ освежил ее, и пришло предвкушение чего-то хорошего, что подступило к ней вплотную, — протяни руку и возьми, не спрашивая ничьего позволения.

— Можно и мне почаевничать с добрыми людьми? — сказал она и села против Николая Петровича.

— С добрыми сама будь доброй, — посоветовала мать.

— Буду, мама. Спасибо, мама. Я со всеми сегодня добрая. — Она налила чаю матери, себе, кокетливо поухаживала за Ракитиным, положив ему на блюдечко варенья. Сказала: — Ты, Коля Петрович, такой важный ходил сегодня по нашей фабрике. Ты с начальством водишься. Большой ты, оказывается, человек. А я, темень чиройлиерская, этого сразу не приметила. Но ты извини меня за прямоту-откровенность и разреши посудачить о моем неустроенном житье-бытье. Только сначала прости, что я в вечер нашего знакомства вела себя нехорошо. Прощаешь?

— Давно простил.

— Вот это по-мужски. На таких, как я, разве обижаются?

— Заговариваешься! — сказала Авдеевна.

— А ты, маманя, не веди себя невежливо, не встревай во взрослый разговор. Лучше пойди погляди, как там отец наш дремлет, мух от него отгони.

— Эх, ты… доченька! — выдохнула Авдеевна, тяжело поднялась со стула и пошла. У нее была утиная походка.

— Сколько можно воспитывать меня, на путь истинный наставлять? Не девочка, все познала. Ну, одна я сейчас. Но зачем же за это меня по голове бить? Жизнь свое наказание мне положила. Зачем же к нему от щедрот материнских добавлять?