Периферия - [17]

Николай Петрович расслабился. Встал, сделал несколько дыхательных упражнений, благо в кабинете было просторно. Реакция мышц ему понравилась. Сел, откинулся на спинку стула. Увидел улыбающееся лицо отца, увидел мать, взволнованную, озабоченную, — он задал-таки ей задачу. Тепло наполнило его душу. Это была неожиданная, быстро промелькнувшая картина, видение, можно сказать. Ничего ему не надо было сейчас от родителей, пусть живут и здравствуют. И все, и все.

Зазвонил телефон.

— Я Отчимов, — пророкотала трубка. — Загляните, желаю на вас посмотреть.

«А где «пожалуйста»?» — запоздало подумал Николай Петрович, идя коридором.

Заведующий отделом оргпартработы Сидор Григорьевич Отчимов оказался личностью колоритной. За столом орехового дерева сидел человек невысокого роста, в добротном синем костюме, с крупной головой, большими ушами и одутловатым лицом, на котором выделялся нос, широкий, приплюснутый и красный, почти как у Авдеевны. Лицо было простецким, но массивный морщинистый лоб указывал на обилие извилин, которым уже было тесно. Глубоко посаженные голубые глаза смотрели пронзительно, словно пытались заглянуть в потаенные уголки души и вывернуть их наизнанку. Отчимову было за шестьдесят. И то, что он еще лихо держался в седле, наводило на мысль о внутренней дисциплине и приверженности к режиму. «Красится, — отметил Николай Петрович. — Разве седина неблагородна?»

Он поздоровался и назвал себя.

— Сидайте, — пригласил Сидор Григорьевич.

Не поднялся навстречу, не протянул руки. Зато позаботился о том, чтобы эмоциональная окраска свысока брошенного «Сидайте» была правильно оценена. Разница в возрасте, опыте, должностях позволяла ему установить дистанцию.

«Я не боюсь — я еще не провинился», — внушил себе Николай Петрович и приветливо улыбнулся, излучая светлую радость по поводу того, что его пригласил и усадил против себя сам Сидор Григорьевич Отчимов. Радость переполняла его через край и готова была расплескаться по всему кабинету.

Над Отчимовым, как бы подстраховывая его, как бы добавляя силу к каждому его слову, висел портрет Первого — холеное интеллигентное лицо, редкие белесые волосы, взгляд, устремленный мимо человека в дали далекие.

— Огляделись?

— Еще не успел, — Николай Петрович развел руками.

— Инструктор орготдела — это человек с засученными рукавами. Звучит команда, и он идет вперед и делает то, что велено. Прошу не путать с первопроходцами, которые здесь уже перебывали в достаточном количестве. Теперь наша очередь. — Сидор Григорьевич посмотрел на Николая Петровича выразительно-выразительно, помогая ему догадаться, что здесь не любят залетных птах, высоко мнящих о себе, и сделал паузу, ожидая ответа.

— Не имею права причислять себя к числу первых. Никогда ни к кому не примазывался и на чужую славу не претендовал. Привык полагаться на себя. Людей не подвожу. Стремлюсь, чтобы они точно так же поступали со мной. Но не обижаюсь, когда не удостаиваюсь взаимности. Человеческая натура широка, и люди, к счастью, верят в свою значимость и непогрешимость. Кто, собственно, я такой, чтобы со мной, с моими желаниями всегда считались?

— Вот именно, вот именно! — пророкотал Сидор Григорьевич, привстал и потер руки. Затем откинулся на гнутую спинку кресла и посмотрел на Николая Петровича под другим ракурсом. — Но для чего вы мне это говорите?

— Видите ли, в автобиографии этому не нашлось места.

— Вы социолог? Почему же нарушаете привычный цикл, за кандидатской не строчите докторскую?

— Наверное, принципы социологических исследований применимы в партийной работе. Хочу проверить.

— Поконкретнее, дружок.

«Как он скуп на положительные эмоции! — Николай Петрович не упускал ни одного нюанса в выражении лица собеседника. — Хочет, чтобы у меня возникло ощущение, что я попал под пресс. Ждет, что я проявлю недовольство. Прямо мечтает высечь из меня искру».

Наверное, он долго собирался с мыслями, и Сидор Григорьевич задал наводящий вопрос:

— Ну, над чем вы трудились-мараковали в Академии наук?

— «В Академии наук заседает князь Дундук», — продекламировал Ракитин начало известной эпиграммы Пушкина.

Не отмякло, не осветилось улыбкой лицо Отчимова. Строгое неудовольствие его не только не было поколеблено, а стало еще более жестким и официальным.

— Я изучал действенность нашей идеологической работы. Если средства массовой информации свои функции выполняют, пусть с пробелами и огрехами, то работа пропагандистов, агитаторов просто неэффективна.

— Не слишком ли многое вы перечеркиваете?

— Но ведь эта работа пока мало связана с заботами и нуждами людей труда.

— Странно! Знаете, от ваших утверждений мне просто не по себе.

— Напротив, странно видеть все это и делать вид, что все преотлично. По моему убеждению, наша пропаганда наиболее застоявшийся участок партийной работы. Мы идем к людям с тем, что они прекрасно знают и без нас, — с прописными истинами, их бесконечное повторение всем надоело настолько, что вызывает эффект, обратный тому, к которому мы стремимся, — раздражение вместо воодушевления.

— И что же нужно незамедлительно сделать? — произнес Сидор Григорьевич и весь изогнулся в своем кресле, чтобы в следующий миг обрушиться, и опровергнуть, и расхохотаться в лицо.