Пережить фараона - [5]

Яаков впервые пожалел, что у них дома нет телевизора — наверняка СNN сейчас показывает Израиль.

Это случилось в пятницу утром, но шабат есть шабат, и вечером, когда они сидели за столом, покрытым белоснежной скатертью, мама разливала дымящийся бульон, а в углу на этажерке ровно горели свечи в тяжелых серебряных подсвечниках, весь мир казался таким уютным и привычным и не хотелось думать о том, что происходит там, за окном.

— Мы пережили фараона, переживем и это, — заметил Яаков.

Но тут не выдержал Шимон.

— До чего же вы наивны, израильтяне. И никакой опыт вас ничему не учит. Вас бьют по голове, а вы говорите: ничего, все устроится. Да ведь это диктатура, это второй Сталин. Вы что думаете, в Израиле Сибири нет, так ему лагеря негде будет строить. Найдет место: Все здесь будет: и лагеря, и очереди за продуктами. Да и в России лагеря были не только в Сибири.

Шимон давно стал у них почти что членом семьи, приходил на каждый шабат, а иногда и в середине недели, и все уже привыкли к его желчным прогнозам и язвительным замечаниям в адрес прекраснодушных сабр, не прошедших тюрьмы, не сидевших в отказе и поэтому неспособных осознать исходящую от левых угрозу. При этом Шимон был замечательным рассказчиком, приятным собеседником и вообще очень милым человеком, которого можно было попросить о любом одолжении, но жизнь в Израиле у него не сложилась и не следовало ожидать от него особого оптимизма. В Москве, еще до Горбачева, он шесть или семь лет просидел в отказе, преподавал иврит, вернулся к Торе и с трапа самолета в Лоде, к вящему неудовольствию встречавших его корреспондентов и представителей местного истэблишмента сошел в вязаной кипе, с бородой и цицит, так что для полной картины недоставало только болтающегося сбоку автомата. Впрочем, когда пошла большая алия, пригодилась и кипа, вернее, не сама кипа, а приобретенные еще в России и отшлифованные уже здесь, в Израиле, знания. Шимон не стал искать работу по давно забытой специальности, а вместо этого активно включился в набиравшую в те годы размах кампанию духовной абсорбции. Он разъезжал с лекциями по всей стране, преподавал на мехине в Бар-Илане и на многочисленных курсах по Торе для олим в Иерусалиме, его приглашали выступить то на одном, то на другом семинаре, и впервые в жизни он начал жалеть, что в сутках всего 24 часа. Но с приходом к власти Аводы эта жизнь, суматошная, но уже ставшая привычной, кончилась так же внезапно, как и началась. МАФДАЛ оказалась в оппозиции, проекты, в которых работал Шимон, закрывались один за другим, и вскоре стало ясно, что придется начинать все сначала, как начинали теперь его ученики, только-только окончившие ульпан. Но одно дело, когда ты новый оле, и для тебя не представляет ничего особенного дотащиться с сумками в жару с рынка Махане Йегуда до Таханы Мерказит, чтобы сэкономить на автобусном билете, и совсем другое, когда этот смутный период, к которому прочно пристал химический термин “абсорбция” исчезает где-то за песчаным облаком первых, и потому особенно невыносимо душных хамсинов, когда у тебя уже привычный, устоявшийся минус в банке, израильские привычки и израильские проблемы, — и вернуться в прежнее состояние — все равно, что оказаться вдруг с женой и грудным ребенком в двенадцатиметровой комнате огромной коммунальной квартиры, где при этом еще надо как-то исхитриться соблюдать шабат и кашрут. Дело, конечно, было не только в поисках работы. В конце концов, Шимон блестяще владел ивритом и мог бы попытаться найти работу по специальности. Но он даже не пробовал искать, просто не мог себя заставить. Он привык к своей новой жизни, к постоянным разъездам, привык уверенным шагом входить в полуподвальную комнату очередного клуба в какой-нибудь Кфар-Сабе или Нетании, где наспех собранные олим поглядывали на заезжего фанатика кто с полнейшим равнодушием, а кто с нескрываемым ехидством. Он знал: сейчас он начнет говорить, и в этих глазах что-то оттает, и двое-трое слушателей пересядут поближе и будут смотреть на него с интересом и восторгом, а после лекции — вопросы, вопросы, но ему уже некогда, надо успеть на автобус, и кто-нибудь обязательно попросит телефон: — Может, буду в Иерусалиме, тогда встретимся, поговорим еще, и какая-нибудь женщина заметит: —Вы так не похожи на всех лекторов, которых я слышала раньше… Нет, Шимон уже не мог думать о другой работе. Сначала он ждал перемен, потом махнул на себя рукой и, чтобы избежать постоянных скандалов с женой, проводил вечера у старых знакомых, где за чаем на кухне, совсем как когда-то в Москве, объяснял, что государство катится в пропасть, а раз так, не все ли равно, будет ли у него, Шимона, работа, он не для того приехал в Израиль, чтобы продержаться здесь еще каких-нибудь два года. Но жить на что-то надо было, и Шимон устроился сторожем в школу Ноам, ту самую, где работал Яаков. Там они и познакомились. Шимон к тому времени развелся с женой и с удовольствием проводил шабат в Кирьят Моше, в уютной квартире родителей Яакова, куда, казалось, почти не доходили отголоски сотрясавших Израиль бурь. Инициатором развода была, разумеется, жена, ей надоело выносить вынужденное безделье и бесконечные мрачные пророчества мужа. Сама она была женщиной практичной и энергичной, сдала экзамены, устроилась на работу врачом, а после развода купила квартиру на машканту матери-одиночки и, по слухам, уже собиралась сменить ее на другую, поближе к центру. Мать Яакова сначала решила, что Шимону нужно жениться, пыталась даже его с кем-то познакомить, но потом поняла, что перед ней сломанный человек и оставила его в покое.