Перейти грань - [81]

— Многие из вас спрашивают в письмах, — скорбно произнесла она, — что надо понимать под Божьим заветом.

Браун почесался, открыл банку персиков и устроился слушать благочестивую англичанку, вопреки своему желанию.

— Под заветом Божьим, — учила она, — понимается то, что нам предназначено исполнить. Если хозяин дает вам работу, вы делаете ее и получаете за это деньги, значит, вы соблюдаете ваш завет перед хозяином. Но, если вы не исполняете работу, не ждите, что хозяин заплатит вам.

— У Господа есть работа для всех Его созданий, — вещала дама, — и каждый из нас должен исполнять свою. Ибо все мы либо соблюдаем завет, либо нарушаем его. А к кому относитесь вы — к тем, кто его соблюдает, или к тем, кто его нарушает? Задумайтесь над этим.

Я надеюсь, что очень и очень многие наши слушатели соблюдают завет. Как было бы прекрасно, если бы все наши слушатели относились к почитателям завета, то есть находились бы в послушании.

— Только не я, — сказал Браун.

— А находиться в непослушании, — объясняла проповедница, — значит, находиться в одиночестве и не быть в здравом уме. Ибо все здравое принадлежит Богу.

— Я не согласен, — возразил ей Браун.

— Все мы должны помнить, — наставляла дама, — что говорит нам глава четвертая Послания святого апостола Павла к Евреям: «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные.

И нет твари, скрытой от Него, но все обнажено и открыто пред очами Его: Ему дадим отчет».

Брауну показалась любопытной мысль о разделении души и духа. Разделение суставов и мозгов было знакомо ему как по обеденному столу, так и по последствиям авиационной поддержки войск на поле боя. Можно, наверное, представить его как «OSSO buco»,[7] а можно также и как чью-то руну, невероятно вывернутую, с клокочущими кровью сосудами, облепленную мухами и с торчащей из нее белой с красными пятнами костью, осаждаемой жуками. «В четвертой главе Послания к Евреям, — подумал он, — наверняка имелась в виду война с ее кровавыми жертвами».

Звезды над головой были изумительными, а Южный Крест внушал благоговение. «Пусть Он, ному мы даем отчет, — подумал Браун, все еще находившийся под впечатлением проповеди, — никогда не разделит мой дух и мою душу. Это действительно похоже на безумие. Пусть Он, кому мы даем отчет, минует меня».

Когда, разбудив его, пришел факс с местонахождением каждого из участников гонки, Браун обнаружил, что не имеет желания знакомиться с бумагой. Ему словно бы расхотелось участвовать в гонке, но это вовсе не означало, что ему не хочется победить в ней.

Он так и не прочел факс, за исключением сообщения о погоде. Это было довольно глупо с его стороны, но он находился в своем собственном доме, в своем собственном королевстве, и к тому же предполагал, что довольно скоро все и так выяснится. «Что это, уверенность в себе или трусость? — вынужден был спросить себя он. — Независимость или злость?» Религиозная радиопередача настраивала его на самокопание. Ему казалось, что он, возможно, пребывает в непослушании.

На рассвете следующего дня те же облака так же вытянулись в цепочку вдоль горизонта на востоке. Неподвижное море вместе с небом из фиолетового превращалось в дымчато-голубое. Браун долго смотрел, как оно тут же смыкается над его слабым кильватерным следом. Когда пришла дневная жара, его непослушание переросло в бунт против необходимости терпеть еще один день удушающего штиля. Блестящая шелковая поверхность моря, ее обещавшая прохладу голубизна вывели его из оцепенения.

Он выпустил за «Ноной» шкот в качестве спасательного леера, привязав на одном его конце кофель-нагель, а другой закрепив на грот-мачте. На кормовой части палубы положил кусок мыла для соленой воды. Затем снял с себя одежду, прошел на нос и, склонившись на секунду над его алюминиевым ограждением, прикинул в уме скорость едва заметного поступательного движения яхты. В следующее мгновение он набрал полную грудь воздуха и прыгнул за борт. Теплое море гостеприимно сомкнуло над ним свои тихие воды. Не ощущая сопротивления, он уходил все дальше в глубину, а когда вынырнул, его голова оказалась всего в каких-нибудь шести футах от корпуса «Ноны». Сделав взмах, приложил руку к ее обшивке и ощутил лишь едва заметное скольжение судна под своей ладонью. Затем перевернулся на спину, сделал несколько гребков к корме и, когда рядом оказался шкот, ухватился за него и подтянулся к кормовому штормтрапу. Он намылился раз, потом еще раз. Ласкающая кожу вода, оглушающая тишина в ушах и поверхность моря, находившаяся вровень с глазами, — он почувствовал себя заново родившимся. Порезвившись в воде еще немного, он позавтракал крекерами с консервированными крабами и, запив все овощным соком, устроился в рубке поспать.

В конце дня в пейзаже лишь слегка изменилась освещенность застывшей яхты, самого моря и видневшихся на горизонте облаков. Браун опять поплавал. Он решил проделывать это все время, пока будет стоять затишье, для поддержания физической формы.

Вынырнув в очередной раз на поверхность, он обнаружил на ней незнакомую тень. Неизвестно откуда на солнце набежало облако. Браун плыл на спине и щурился на небо. Почувствовав, что его поднимает какая-то новая волна, он бросил взгляд через плечо и увидел, что его балун медленно наполняется, контуры его темнеют и выгибаются под напором ветра. Яхта застонала и, сорвавшись с места, понеслась вперед, издавая звук, похожий на шелест дождя в листьях. Затем, совершенно неожиданно, мимо него проскочил тащившийся за ней спасательный леер. Он неловко потянулся вперед, чтобы ухватиться за привязанный на его конце кофель-нагель, но лишь скользнул по нему пальцами. «Нона», а с ней и вся его оставшаяся жизнь, уходили от него все дальше и дальше, оставляя ему лишь неожиданно ожившую кильватерную струю. Он поплыл вдогонку за леером спокойно, делая сильные и размеренные гребки, с каждым разом ускоряя свое движение. Сделав с десяток взмахов, он ухватился за шкот и, обмотав его вокруг запястья, дал лодке еще какое-то время тянуть себя по воде.