Перейти грань - [65]

— Немного не по себе, — признался Браун.

В кухне повисла напряженная тишина. Он откашлялся. Они изо всех сил избегали дурных примет.

— Я чувствую, — сказал он, — что буду ценить некоторые вещи намного больше, когда вернусь.

— Да, — проговорила она, — это может стать началом красивой дружбы.

Они рассмеялись.

— Мне кажется, что это и есть жизнь, когда все в твоих руках, — высказался Браун, но дальше ему почему-то не удалось развить свою мысль.

Несколько месяцев подряд они говорили о том, как проведут последний вечер перед выходом в море. И вот он наступил, этот вечер. К ужину у них были бифштекс и салат. Аппетитом никто не отличался. Мэгги взяла сандвич в свою комнату, объяснив, что ей надо дочитать книгу из школьной программы. Ее отпустили домой по специальному разрешению, чтобы она могла проводить отца, отбывающего в долгое плавание.

После ужина он решил подняться, к ней. Его преследовала мысль, что он не все сказал жене и дочери, что должен сказать что-то еще, но он ощущал какую-то отстраненность от жены и дочери, Оуэн вдруг почувствовал себя чужим в собственном доме. Окружающий мир приобретал для него какую-то любопытную новизну, она будоражила и в то же время угнетала его.

Он постучал в дверь Мэгги и вошел. Она сидела у окна в окружении чучел животных и смотрела в темноту. Ее сандвич с тунцом лежал нетронутым на тарелке, поставленной прямо на кровать. Рядом валялась книга, которую она якобы спешила прочесть. Книга называлась «Мост Сан-Луис-Рэй».

— Боже мой, Мэгги, — с шутливым испугом обратился он к ней, — ты хочешь, чтобы у тебя в постели поселился тунец?

Она подскочила и поставила тарелку с сандвичем на ночной столик.

— Извини, папа.

— Послушай, мой юный друг… — ему хотелось прикоснуться к ней, но он почему-то не решался. — Это у нас еще не прощание, мы увидимся завтра. Но завтрашний день будет суматошным.

Она сидела на краешке кровати и смотрела в пол.

— Мне надо, чтобы ты обещала мне кое-что, — сказал Браун. — Помогай матери, как только можешь. Избегай неприятностей и прилежно учись. Я надеюсь на тебя.

Она кивнула и, откашлявшись, произнесла:

— Я не думаю, что смогу прийти на причал. Мне еще надо так много прочитать. Я встану очень поздно.

Как ни странно, но ему и не хотелось, чтобы она приходила. Он знал, что так будет легче им обоим. Тем не менее он чувствовал, что обязан попытаться переубедить ее.

— Но ты же приехала домой для того, чтобы проводить меня.

Она бросила на него затравленный взгляд.

— Ну хорошо, ты права, — произнес он. — Так что будь умницей.

Она испуганно улыбнулась и тут же схватилась за книгу, чтобы избежать возможной сцены. Ее физическое сходство с ним всегда оставалось для него неразрешимой загадкой. «Когда-нибудь, — подумал он, — мы все равно найдем с ней общий язык». Он наклонился поцеловать ее, и она напряженно застыла. Так было всегда при проявлении чувств с его стороны, с тех пор как ей исполнилось двенадцать или чуть раньше. Прикоснувшись губами к ее щеке, он почувствовал охвативший ее трепет. За дверью на него накатила волна горечи и сожаления.

Весь этот вечер он потерянно бродил по дому. Старые вещи, попадавшиеся под руку, казались какими-то странно незнакомыми. Его парадная сабля. Пластинка с записью ансамбля волынщиков «Блэкуотч», которую Оуэн купил на последнем курсе академии и брал с собой во Вьетнам. Ему попался альбом с их свадебными фотографиями, сделанными в академической церкви, младенческими фотографиями Мэгги и снимками, которые он делал во время войны. На одном из них были запечатлены офицеры девятой эскадрильи управления тактической авиацией, собравшиеся в своем офицерском клубе. На другом был сфотографирован восход солнца над долиной. А Шау, где туман и горы выглядели совсем как на китайских циновках. Собственная молодость на фотографиях будила в душе беспокойство и вызывала ощущение некоторой призрачности существования.

Поддавшись мимолетному чувству, он поставил пластинку с ансамблем волынщиков на патефон. Звуки волынки заставили его улыбнуться. Это была его самая старая пластинка. Она вместе с шекспировскими сценами последней ночи перед сражением и поэзией эпохи романтизма помогала ему поднимать настроение в трудные времена.

Теперь процветают оружейники и благородство

Царствует в груди каждого мужчины.

Все это отдавало ребячеством, но почему-то помогало.

Привлеченная звуками волынки, вошла улыбающаяся Энн.

— Господи, — тихо произнесла она. — Сколько же времени прошло с тех пор, когда ты слушал это в последний раз?

— Много, — ответил он.

Она села в потертое кожаное кресло, взяла альбом и стала листать его.

— Я часто думаю о тех временах, Оуэн. Когда была война. А ты?

— Я тоже. В последние дни.

— Это были не самые худшие времена. — По ее интонации было ясно, что она опять пила. Вино иногда делало ее холодной, бесстрастной и загадочной. — Впрочем, мне не следовало говорить этого.

— Почему же не следовало, — возразил Браун. — Те времена были одними из лучших в нашей жизни. Тогда было с чем сравнивать.

В эту ночь, готовясь ко сну, она выбрала из белья и духов то, что нравилось ему больше всего. Отчужденность, которая так и не прошла, как ни странно лишь усилила его страсть, делая ее по-новому привлекательной и для нее. Они долго держали друг друга в объятиях, а когда наконец разомкнули их, лежали мокрые и лишенные сил. «Как пловцы», — подумал Браун. По меркам его сексуального гороскопа это служило хорошим предзнаменованием. Он быстро заснул. На какое-то мгновение он проснулся, ему показалось, что слышит ее плач. Но Энн лежала тихо, и Оуэн подумал, что это ему приснилось.