Переяславская рада. Том 2 - [250]

Гуляй-День глянул с беспокойством на гетмана. Тот лежал с закрытыми глазами, но по всему заметно было — слушал внимательно. Видел Гуляй-День — грызет гетмана тяжкая дума, как злой недуг. Нужно ли было о всех этих бесчинствах говорить? Оправдываясь, сказал:

— Кому ж, как не тебе, поведать горе наше? Только тебе, гетман.

И вспомнилось в этот миг Хмельницкому, как на Гармашовой рудне — давно это было! — точно такие же слова говорил ему Гуляй-День. О, как давно это было! Сила тогда в руках у него была железная, в сердце была сила! Господи! Куда же все это девалось? Слова Гуляй-Дня жгли, как расплавленная медь. В каждом слове — правда. Но тут же рождалась другая мысль: не слишком ли много посполитые хотят? Не присмирить ли дерзких своевольников?

— Не в пору, ох не в пору! — сказал он вслух.

— Не в пору занедужил ты, гетман, — отозвался Гуляй-День.

И то, что Гуляй-День именно так понял его слова, наполнило больное сердце Хмельницкого волной тепла и покоя. Осенила мысль: «Помру — Тетеря продаст и меня и Украину хоть ляхам, хоть туркам, лишь бы в кармане золото звенело, и Выговский продаст — этот уж непременно, а Гуляй-День не продаст — это наверно».

— Связала нас с тобой судьба одной веревочкой, — пошутил Хмельницкий.

— Я о том не жалею. Ты не гневайся только, гетман, все хочу сказать. Когда еще доведется так поговорить, когда еще увидимся?..

— Пожалуй, никогда уже, — ответил Хмельницкий.

И то, что гетман сказал это так уверенно и так твердо, заставило Гуляй-Дня сердито возразить:

— Зря ты, гетман, духом приуныл, надежду на себя теряешь…

— Постой! Дай сказать…

Хмельницкий захлебнулся кашлем, который внезапно вырвался из груди. Глаза налились кровью, набухли синие жилы на висках; растопырив пальцы, ловил воздух, точно летел куда-то в бездну и искал, за что ухватиться.

С треском распахнулась дверь, вбежала в опочивальню гетманша. Кинулась к столу, дрожащими руками налила воды в фарфоровую кружку, поднесла гетману. Кашель оборвался. Хмельницкий глотнул воды, упал, обессиленный, на подушки, крепко держась за руку жены.

— Иди, казак, — сурово сказала Ганна Гуляй-Дню. — Видишь, что с гетманом? Дали бы ему покой хоть в болезни… А ты, Богдан, о чем думаешь? Нельзя тебе говорить, нельзя.

— Много чего нельзя, — прохрипел гетман. — Умирать мне тоже никак нельзя…

— Я пойду, гетман, — сказал Гуляй-День. — Отдохнуть тебе надо.

— Останься, — приказал Хмельницкий. — Ты, Ганна, ступай к себе. Недолго я тут. Договорить о деле нужно. Важное дело, Ганна. Прикажи, чтобы никого не пускали, пока не окончу.

— Хороню, Богдан. Только смотри… — еще напомнила Ганна и добавила: — Прибыл от киевского митрополита преподобный Макарий, хочет тебя видеть.

— Слетаются черные вороны, — сердито заговорил Хмельницкий, — вчера из Почаева, позавчера из Межигорской обители, а нынче из Печерской… Чуют поживу, мертвечиной запахло… Скажи преподобному Макарию, пускай поворачивает оглобли… не хочу видеть его.

— Богдан! — взмолилась Ганна, но, поняв, что ничего поделать не сможет, покорилась. — Иду, Богдан, иду. — Ушла, укоризненным взглядом смерив понурого Гуляй-Дня.

— Слушай, Гуляй-День, — едва затворилась дверь, твердо заговорил Хмельницкий, — негоже замыслили вы, казаки и посполитые. Разве теперь время для распрей? Недалеко глядите. А нужно в будущее заглянуть. Шляхте и туркам, шведам и татарам того только и нужно, чтобы меж старшиной и посполитыми раздор начался. Знаю, тяжко. Зубы стиснуть нужно, кулаки сжать крепко, терпеть…

— Не в силах, — перебил Гуляй-День, — терпение оборвалось…

— Враг сильный перед нами, — продолжал Хмельницкий, — коварный враг, ему наш раздор на руку. Пойми, подумай, — мы только еще на свет родились, многие земли наши под чужими коронами изнывают… Червонная Русь, Буковина, Покутье еще в неволе. Стоны и муки там несравненно горше. Братья и сестры наши в неволе шляхетской и турецкой погибают… Всех вместе собрать в одной державе русской, с одним законом — вот единая паша цель… А ты на Низу всю голоту собираешь, потакаешь ей, из русских воеводств беглецы туда валом валят. Боярин Бутурлин жаловался — стрельцов да казаков донских туда сманиваете, всяческую хулу на бояр возводите.

Хмельницкий объяснял горячо, пронизывал взглядом загорелое каменное лицо Гуляй-Дня, но чувствовал: его слова не доходят до сердца казака.

— Чего хотите? — возвысил голос Хмельпицкий. — Король польский у вас в печенках сидит, султан — враг лютый, цесарь — недруг людям русским, бояре и полковники — не ко двору. Чего хотите?

— Воли, — твердо сказал Гуляй-День. — Воли, — повторил он. — Ты бы послушал, что беглецы из русских воеводств говорят…

Перед глазами Гуляй-Дня возникло вдруг как бы огнем опаленное суровое лицо тульского оружейника Степана Чуйкова. Горе его, казалось, жаркою волной хлынуло в растревоженное сердце казака. Будь Чуйков здесь, ту же правду горькую поведал бы Хмелю, теми же безбоязненными словами обиду свою высказал бы. И, как бы повторяя слова, которые мог произнести его побратим Степан Чуйков, Гуляй-День проговорил твердо:

— И мы и они за Русь единую и могучую, но без панов и бояр…