Переяславская рада. Том 2 - [247]
Конский топот нарушил утреннюю тишь.
Из-за леса, куда уходила выгнутая, как сабля, дорога, выехало десятка два верховых. Впереди, на белом коне, под бунчуком, который держал над его головой, откинув руку, один из всадников, ехал Хмельницкий, За ним, на небольшом; отдалении, в четыре ряда, придерживая резвых коней, гарцевала свита. Не дойдя до корчмы, где шлях, круто ломаясь, сползал под гору, конь гетмана встал ка дыбы и захрапел. Поглядев перед собой на дорогу, Хмельницкий вскрикнул. На дороге, у самых копыт копя, лежал навзничь Лаврин Капуста. Хмельницкий соскочил с седла и наклонился над городовым атаманом. Свита спешилась. Генеральный есаул Лученко, опустившись на одно колено, замер рядом с Хмельницким, дрожа всем телом. Приподняв обеими руками голову Лаврина Капусты, Хмельницкий заглянул ему в широко раскрытые, будто стеклянные, глаза.
— Лаврин! — тихо позвал Хмельницкий. — Лаврин! — повторил он. — Как же это так, Лаврин?
Но Лаврин Капуста молчал, и, как показалось Хмельницкому, немой укор застыл в его глазах.
Казаки кинулись в корчму. Лученко поднес к мертвым губам Капусты кварту горелки, будто она могла возвратить ему жизнь. Хмельницкий оттолкнул руку есаула и бережно, как бы опасаясь причинить боль Капусте, начал приподымать его. Тогда рука гетмана, обнимавшая спину Капусты, нащупала рукоять кинжала, и он с силой выдернул его из тела. Лученко подхватил ставшее вдруг тяжелым худощавое тело городового атамана из рук гетмана.
Хмельницкий держал в руках окровавленный кинжал. На белой костяной оправе рукояти он увидел четыре вычеканенные золотом буквы:
«А. М. D. G.».
Как бы четыре самых острых ножа пронзили его сердце. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что означали эти четыре буквы, этот дьяволский клич каинова племени иезуитов! Смочив языком пересохшие губы, Хмельницкий прошептал:
— Ad majorem Dei gloriam!
Вот кто убил Капусту. Убил в спину, воровски, боясь встретиться с ним взглядом. Убил и с умыслом положил на дороге, должно быть желая напомнить этим ему, Хмельницкому, что и его должна постичь такая же доля. Он опустил кинжал в седельную суму и, подняв вместе с казаками Лаврина Капусту, посадил его на своего копя. Конь начал упираться, забил копытами, но гетман прижал конскую морду к груди, шепнул что-то на ухо верному другу, и конь, дрожа всем телом, покорился.
— Лученко, обыскать корчму, землю перерой… — и, уже не слушая, что отвечал есаул, гетман шел отяжелевшими шагами, держа в правой руке шапку, а левою ведя за повод коня, на котором, придерживаемый с обеих сторон казаками, качался в седле мертвый Капуста.
Позади, спешась, шла свита.
Медленно прошел гетман, ведя за повод коня, по улицам Чигирина к гетманской канцелярии. Уже предупрежденная гонцом, выстроилась казацкая стража. Когда вошел во двор, на крепостном валу однажды ударила пушка, салютуя Чигиринскому городовому атаману. Перед крыльцом стояла генеральная старшина, тревожно глядела на гетмана. он не посмотрел ни на кого, не отвечая на низкие поклоны, только прикоснулся губами к бледному лицу Ганны, бережно снял с коня Капусту и вместе с полковниками понес его в покои.
Долго стоял он над скамьей, на которую положили Лаврина. Кто-то уже прикрыл ему глаза золотыми талерами. Бледное, задумчивое лицо Капусты было сосредоточенно. Что-то похожее на виноватую, стыдливую улыбку застыло на крепко сжатых губах под тонкой черной полоской усов. Будто он прилег только на скамью отдохнуть, и ему даже неловко перед старшиной и перед гетманом за эту мгновенную слабость.
Осторожно подошел к Хмельницкому Лученко, тихо сказав:
— Пришел протопоп Ананий с монахами.
— Зачем? — спросил Хмельницкий, а после, точно догадавшись, махнул рукой, опустился в кресло и, обхватив голову руками, сидел, окаменевший, уставясь глазами в стену.
Так он просидел неподвижно до ночи. В покоях суетились, положили городового атамана в гроб и поставили гроб посреди палаты на стол, покрытый войсковыми знаменами. Горели неровным, мерцающим пламенем свечи. Пахло ладаном, гнусаво читали молитвы попы. Хмельницкий сидел недвижимо, ничего не видел и ничего не слышал. С каждой минутой он ощущал все больше и больше, какое страшное горе постигло его, какое преступление совершили иезуиты.
Ad majorem Dei gloriam! К вящей славе божией! Это они, «вызувиты», за этими лживыми словами скрывали свою подлость, свою злобу, свои злодеяния, коварство и измену. Палачи и выродки! Изуверы и висельники! Людоеды! Ненавистники солнца и жизни! Есть ли на свете такие слова, которыми можно выразить всю подлость этих чудовищ?
Подошла Ганна. Умоляла: «Пойди отдохни немного!» — он и ей ничего не сказал. Точно голоса ее не слышал, точно не видел ее скорбного лица. Почтительно стояли перед ним Мужиловский и Пушкарь, ожидали, — может, взглянет на них? Но он не видел их или не хотел видеть. Разве могли они понять всю страшную силу его нежданной утраты? Разве могли они ощутить все коварство сатанинского отродья иезуитов?
