Переворот [сборник] - [28]

— Сел на свово конька, — осуждающе сказала Варвара Ивановна, жена Кузьмина. Высокая, дородная, она в свои пятьдесят все еще сохраняла следы былой красоты. — Ты, Ваня, не любишь телевидения, а я от него таю. Особенно обожаю сериалы. Душевно все и просто. Почти в каждом красивый сыкс. Че ты лыбишься? Сам всякий раз сидишь, как кобель, слюну роняешь, а все вроде тебе неладно.

— Видите, граждане, — оживился Кузьмин. — Вот и выходит их разврат наружу. Старуха, а туда же!

— Какой разврат?! Олух ты недоношенный! — и уже обращаясь к Синицыну, Варвара Ивановна стала рассказывать: — Хоть на старости лет посмотрим, как настоящая любовь случается. Я ведь красавицей была в свое время. Иной раз только в бане и посмотришь на себя, полюбуешься. А какая любовь? Повалит тебя, бывало, Иван в чем есть на солому, в ватнике ты, так в ватнике, в полушубке — так прямо в ем, и вся-то радость. А чтобы грудь поцеловать, поласкать всю — такого и во сне ни разу не привиделось. Только теперь, на старости лет, узнаю, как это у нормальных людей деется. Думаете, Иван не смотрит? Еще как! А все ворчит: сыкс, сыкс, буржуазная отрыжка…

Она встала, одернула юбку, зло махнула рукой:

— А ну вас, к дьяволу. Мне лично сыкс нравится…

Спор супругов прервало появление плотника Андрея Удалова, соседа Кузьминых.

— Хлеб-соль, — сказал он, увидев хозяев и гостя, пьющих чай. — Гость у вас, а где же бутылочка? Не по обычаю…

— У нас нонеча день трезвости, — объяснил Кузьмин. — Тридцатое февраля. — И тут же спросил: — Мне как, господин Удалов, встать и запеть: «Боже, царя храни»? Или еще не свершилась для вас благая радость?

— Вот, послушайте, — обратился Удалов к Синицыну. — Одно слово — коммунист. Вместо того, чтобы предложить чаю, он запел «Интернационал». Где ты, Иван, свой партбилет хранишь? Красные корочки, а?

— Садись, Андрей Андреевич, — предложила хозяйка и принесла чашку. — Надоели вы мне со своей политикой. Про любовь у нас уже и не говорят.

— Нет, Варвара, — возразил Удалов. — Политика — это стержень. Без политики и любви не будет. Пока нет в стране хозяина, порядка не ждите. Без хозяина и бардак — не бардак.

— Поехал, — засмеялся Кузьмин. — Оседлал конька. Он у нас — монархист.

— Ты бы помалкивал, коммунар, пока тебя народный гнев не коснулся! Глянь, на твоих руках кровь. Это вы, большевики, расстреляли государя. Это вы совершили неслыханное в истории преступление.

Удалов достал из кармана красную бумажную салфетку и вытер губы.

— Простите, — сказал Синицын. — Если вы ведете серьезный разговор, то нельзя игнорировать факты. Это ведет к ошибкам.

— В чем ошибки-то? — ощетинился Удалов.

— Во-первых, тот, кого вы называете государем, еще до прихода большевиков отрекся от прав на престол. Временное правительство, отправляя Романовых в ссылку, имело дело с семьей обычных граждан России. Граждан, лишенных каких бы то ни было прерогатив.

— Так, — сказал Удалов мрачно. Обычно это слово таким тоном и с таким выражением лица произносят, когда предупреждают: еще немного и последует расправа.

Синицын не обратил внимания на зловещий вид и грозный тон собеседника.

— Во-вторых, преступление большевиков имело немало исторических прецедентов. Борьба за власть во все времена была жестокой и кровавой. Побеждал тот, кто меньше боялся отрубить конкуренту голову, даже если тот брат или отец. Вспомните князя Святополка. Ради власти он поубивал своих братьев Бориса, Глеба и Святослава. Было это? Да, было. В любезном вам, Андрей Андреевич, роду Романовых в восемнадцатом веке был убит император, я это хочу подчеркнуть — император Иван Антонович. Кто это сделал, напоминать не стану. Скажу одно: большевиков рядом и в помине не было. Далее, божьей милостью император Павел Первый. Убит для того, чтобы освободить трон сыну Александру…

Удалов слушал молча, на его щеках двигались мощные желваки. Маленькие глаза под лохматыми бровями светились лютой ненавистью. До сих пор здесь, в Мартыновке, никто так не задевал его монархических убеждений. Удалов знал историю плохо и полемики не терпел.

— Я думал, в душе вы русский, — сказал Удалов мрачно и швырнул на стол обрывки салфетки. Они рассыпались по белой скатерти каплями крови. — Жаль. Если русский человек не воспринимает идею монархии, он теряет право считаться русским. А истинно русские сегодня понимают — стране нужна твердая рука. Нужен царь…

Не допив чаю, Удалов поднялся.

— Бывайте, хозяева, я пойду…

— Зря вы его обидели, — сказал Кузьмин, когда гость ушел. В целом он мужик безобидный. Как говорят, чем бы дитя ни тешилось. А, да ладно. Как там Жора Климов? Вы ему вроде звонили?

— Спасибо, у Жоры все нормально. Обещал приехать.

В Москву Синицын позвонил от Мелик-Лазаряна прошлым вечером.' И нарвался на выговор.

— Я ж тебя предупреждал, — взорвался Жора, услыхав знакомый голос. — Сиди, не высовывайся!

— Но это же телефон, — пытался оправдаться Синицын.

— Телефон! — возмутился Жора. — Да это один хрен, что через площадь кричать мне: вот он, я тут!

Синицын так и не понял его тревоги, но разговор оставил мутный осадок.

От Кузьминых биолог возвращался по дороге, накатанной позади огородов. Отсюда открывался прекрасный вид на поля и далекий лес. На дороге стояла черная «волга». Синицын на нее особого внимания не обратил: ну, стоит и пусть.